Его тут же заковали в цепи и бросили в темницу. Уже начали готовить судебный процесс, поскольку поп обвинил отца Ашера, будто бы тот убил того человека собственными руками, чтобы использовать его кровь для изготовления мацы, в чем часто обвиняли евреев. Отчаяние охватило всех, но отец Ашера, почитатель искр света в полнейшей темноте, даже на пытках не признался в вине и умолял допросить охотника. Тот поначалу от всего открещивался, но когда и его взяли на пытки, признался, что обнаружил в воде утопленника и занес его к попу, чтобы беднягу похоронили. А поп подговорил его подкинуть тело жиду, что этот охотник и сделал. За это суд присудил его к наказанию плетьми. Отца Ашера отпустили свободно, но вот попу так ничего и не сделали.
Ашер уже узнал это – у людей существует огромная потребность чувствовать себя лучше других. Неважно, кто они сами такие, но они обязаны иметь кого-то, кто был бы хуже них. Кто хужий, кто лучший, зависит от множества случайностей. У тех, у кого глаза светлые, с превосходством думают о темноглазых. Темноглазые же глядят сверху на светлоглазых. Те, что живут под лесом, чувствуют некое превосходство над тем, что проживают над прудами, и наоборот. Крестьяне с превосходством глядят на евреев, евреи же глядят сверху на крестьян. Горожане чувствуют себя лучшими, чем проживающие в селе, ну а селяне относятся к горожанам как к каким-то худшим.
Не это ли связующий элемент людского мира? Не потому ли нам нужны иные люди, чтобы доставить нам радость того, что мы лучше их? О чудо, даже те – казалось бы – наихудшие в своем унижении находят извращенную сатисфакцию, что уже нет худших, чем они, так что как раз в этом они наверху.
Откуда это берется, задумывается Ашер. А нельзя ли было бы человека исправить? Если бы он был машиной, как об этом говорят некоторые, достаточно было бы слегка передвинуть оди рычажок или подкрутить маленький винтик, и люди стали бы находить громадное удовольствие в том, чтобы относиться к другим, как к равным.
О польской княжне в доме Ашера Рубина
В его доме родился ребенок, имя ему Самуил. Ашер думает о нем: мой сын.
Живут они без какого-либо брака. Ашер делает вид, будто бы Гитля – это его служанка; она и так почти что не выходит из дому, а если и выходит, то идет на рынок. Ашер проживает и принимает клиентов на Русской улице, в христианском квартале, но из окон видит синагогу Турей Захав. В субботу, после полудня, когда заканчивается шаббат, и читают Шмоне Эсре, то есть восемнадцать благословений, до Ашера доносятся произносимые с религиозным рвением слова.
Тогда он закрывает окно. Сам почти что уже не понимает того языка. Сам говорит по-польски и по-итальянски, неплохо по-немецки. Думает о том, чтобы выучить еще и французский. Когда к нему приходят пациенты-иудеи, им он отвечает, естественно, по-еврейски. Еще применяет латинские термины.
В последнее время отмечает истинную эпидемию катаракт: она чуть ли не у каждого третьего пациента. Люди не заботятся о глазах, глядят прямо на свет, а тот делает глазное яблоко мутным, сворачивает его словно белок вареного яйца. Так что из Германии Ашер заказал себе специальные очки с затемненными стеклами и теперь ходит в них, из-за чего выглядит будто слепой.
Гитля, польская королевна, крутится по кухне. Ей хотелось бы, чтобы пациенты Ашера принимали ее, скорее, за какую-нибудь родственницу, чем за служанку, потому что ей роль прислуги не нравится, она хмурится и хлопает дверью. Ашер к ней еще и не прикоснулся, хотя родила она несколько месяцев назад. Время от времени плачет в комнатке, которую он ей выделил, и редко выходит на двор, хотя солнце, словно яркая промокательная бумага, уже вытянуло из углов весь сырой мрак и замшелые зимние печали.
Когда у Гитли настроение получше (редко), она заглядывает через плечо Ашера, когда тот читает. Тогда он чувствует от нее характерный запах молока, который его обезоруживает. Он надеется, что когда-нибудь она станет к нему нежной. Ему было хорошо самому, но вот теперь при нем загостились два чужих существа: одно непредсказуемое, второе – совершенно непознаваемое. Оба они сидят сейчас на подлокотнике кресла: одно читает, грызя редиску, второе сосет большую белую грудь.
Ашер видит, что девица в меланхолии. А может это по причине беременности и родов у нее такие изменчивые настроения? Когда настроение у нее улучшается, берет его книги и газеты и целыми днями изучает их. Она хорошо читает по-немецки, хуже – по-польски, латыни совершенно не знает. Зато немного знает древнееврейский: Ашер не знает, до какой степени, даже не спрашивает. И вообще, они мало говорят друг с другом. Ашер поначалу думал, что подержит ее здесь до родов, а когда уже родит, куда-нибудь пристроит. Но вот сейчас он уже не столь в этом уверен. Ей некуда идти, говорит, что она сирота, что отец с матерью погибли в казацком погроме, но они и так не были ее настоящими родителями. Ибо на самом деле – она внебрачная дочка польского короля.