Ашер ничего не говорит. Он стирает кровь грубыми льняными оческами, чистит инструменты тряпочкой и упаковывает все в сумку, поскольку ему тут же необходимо идти пустить кровь некоему Дейму, начальнику почты – тот страдает, пораженный апоплексией. Еще он заходит в каморку, где держит в банках пиявок. Выбирает самых маленьких, самых голодных; тот Дейм человек небольшой, так что слишком много ненужной крови у него нет.
- Закрой за мной дверь, - говорит он Гитле. – На оба засова.
Вновь стоит октябрь, и вновь слышен тот же запах сушеных листьев и сырости. Ашер Рубин видит в темноте группки перекрикивающихся людей с зажженными факелами. Они идут к стенам города, где проживают нищие еретики. Где-то на предместье видно слабое зарево, наверняка горит одна из бедняцких халуп, в которых люди проживают совместно с домашними животными. Точно так же, как еще недавно горел Талмуд, сейчас огонь травит Зоар и другие, богобоязненным иудеям запрещенные книги. Ашер видит телегу, набитую иудейской молодежью, которая возбуждена сжиганием еретических книг – они выбираются за город, наверняка в сторону Глинян и Буска, где отщепенцев больше всего. Его толкают какие-то люди: вопящие, бегущие с поднятыми над головами палками. Ашер лишь крепче сжимает банку с пиявками и быстрым шагом спешит к больному. На месте оказывается, что почтмейстер только что скончался, так что пиявки останутся голодными.
Пани Эльжбета Дружбацкая
ксёндзу Хмелёвскому,
или же о совершенстве нечетких форм
...высылаю Его светлости Преподобному Ксёндзу Декану свои томики, и, возможно, Ваш зоркий глаз найдет в них нечто большее, чем саму лишь переменчивость мира, ибо, чтобы выразить всю его громаду, нельзя применять слишком ясных и однозначных, либо очевидных слов – ибо тогда получается нечто вроде эскиза перышком, переносящего ее на белую поверхность черными черточками. А слова и образы должны быть гибкими и многозначными, они обязаны мерцать, обязаны вмещать в себе множество смыслов.
И не то, что усилий Ваших, Преподобный Ксёндз Благодетель, я не ценю, вовсе даже наоборот, нахожусь под большим впечатлением громады Вашей работы. Но у меня сложилось впечатление, будто бы вы советуетесь с покойниками. Потому что все те цитируемые и компилируемые книги – это словно копание в гробницах. А факты очень быстро становятся неважными и теряют актуальность. Можно ли описать нашу жизнь вне фактов, опираясь исключительно на том, что видим и чувствуем, на каких-то мелочах, на чувствах?
Я стараюсь глядеть на мир собственными глазами, и иметь собственный, а не чужой, язык.
Его Преосвященство епископ Залеский беспокоился, что потеряет на мне как издатель, и подпитывал горечью свои письма, а тут оказывается, что весь тираж уже распродан, и, как узнаю, уже второй готовится. Мне несколько неприятно, поскольку он все время от меня требует, чтобы я собственные стихи, им изданные, сама продавала. Выслал мне сотню экземпляров, а поскольку ему досаждают пиаристы105 из типографии, то он потребовал от меня распродавать их самой. А я ему написала, что своих стихов я ради денег не складывала, а только лишь ради забавы и размышлений людских. Имения получать на них и не умею, и не желаю. Ведь это что же? Я должна была бы, словно торгаш какой, взять на тележку собственные стихи и по ярмаркам их за грош отдавать? Или же впихнуть их каким-нибудь вельможам и ожидать их милости? Так я уж лучше вином предпочту торговать, чем стихами.
Получили ли Вы от меня посылку, которую я переслала с едущими во Львов? А там были войлочные тапочки, которые мы осенью здесь вышивали; лично я – мало, поскольку уже плохо вижу глазами, но моя дочка и внучки, а к тому же сушеные сладости из нашего сада: сливы, груши, которые люблю более всего, и бочонок моего собственного вина из розы; будьте осторожны, Отец, потому что крепкое. А прежде всего, там была красивая шаль из казимирека106 на зимние дни в Вашем фирлеевском уединении. Еще позволила присоединить небольшой томик, Вам неведомый, и если положить на весы Ваши "Новые Афины" и мое сборное рукоделие, то сравнивать их было бы нельзя. Да, это так, что одна и та же вещь двум людям кажется иной. По-разному рассуждают брошенный и бросающий. Одно думает тот, кто имеет, и тот, кем влдеют. Тот, кто сытый, и тот, кто голодный. Богатая дочка шляхтича мечтает о мопсике из Парижа, а бедная дочка крестьянина – иметь гусыню на мясо и перо. Потому я вот как пишу:
Хватит тут будет на ум мой убогий,
Да, не могу я счесть на небе светила,