Но в лесу могу посчитать елки и палки,
Для такой арифметики ума мне хватило.
Ваше же видение совершенно иное. Вы хотели бы знаний – словно океана, из которого всякий может зачерпнуть. И считаете, что образованный человек, когда прочитает все, познает весь мир, не двигаясь из дома. И что человеческое знание – оно словно книга, оно тоже имеет свои "доски", границы, так что все его можно сократить, и тогда оно сделается доступным для каждого. Столь славная цель стоит перед Вами, и я благодарна Вам как Ваша читательница. Тем не менее, знаю и свое.
Малый мир – живой человек: небо там, где голова,
Чувства – планеты, Солнце – разум, а при них слова.
Кружит весь мир, а на нем человек: небо вращается,
Смерть с востока на запад днем-ночью соединяется.
Если б Селена непостоянная женщин нам не дала,
Мир на ногах не стоял бы, что б голове природа давала?
Ну вот, скажете: неточно, нечетко, пустая болтовня. И наверняка будете правы, и, возможно, все это искусство писания, Благодетель вы наш, является лишь совершенством нечетких форм...
Ксёндз декан Бенедикт Хмелёвский пишет
ясновельможной пани Эльжбете Дружбацкой
Ксёндз сидит в странной позиции, поскольку на его коленях заснула Сава, сестра Фирлейки. Ноги приходится держать жестко, опираясь стопами на перекладину под столом, чтобы собака не сползла на пол. Чтобы погрузить перо в чернильницу, нужно выгнуться дугой над столом, и это ему удается. Намного хуже с перьями, которые стоят на полке за ним – сейчас он поворачивается и пытается достать до коробки. Перья падают на пол, и ксёндз разочарованно вздыхает. Похоже, придется ждать, когда Сава проснется. Только подобная бездеятельность не лежит в натуре ксёндза, и он начинает писать затупившимся пером, и выходит даже неплохо. Ладно, пускай так и будет.
Отсылаю громадные поздравления и пожелания здоровья Вам, сударыня, поскольку и сам простудился на похоронах святой памяти архиепископа Дембовского, и вот сейчас, кашляя и чихая, сижу закрытый в доме и грею конечности свои. И чувствую, как громадными шагами близится старость. Правда такова, что смерть архиепископа и мое здоровье подорвала, поскольку то был человек мне близкий, и я был с ним в некоей близости, в которой только лишь двое слу Церкви быть могут. Думаю, что потихоньку и мне приходит пора, я же, работу свою не завершив, испытываю беспокойство, и охватывает меня страх, что перед смертью не увижу я Библиотеки Братьев Залуских. Я договорился с епископом Залуским, что как только эта зима попустит, выберусь я в Варшаву, чему он сам был весьма рад и пообещал мне гостеприимство.
Простите, что с Вами столь коротко сегодня разговариваю, Пани Благодетельница, и вот теперь записываю, надеясь занять Вам чем-нибудь более любопытным, чем присмотр за хозяйством et cetera.
Как может сидящий в комнате видеть, что творится во дворе?
Если бы кто желал наблюдать за всеми происшествиями, происходящими во дворе, собственным глазом прямо не глядя, но лежа, пускай устроит темную комнату, окна так хорошо замкнувши, чтобы света со двора в ней не было. И потом пускай проделает круглую дыру, небольшую, направленную прямиком ко двору, в нее же вставит стекло из першпективы107 или очков, которое бы вещи представляли большими, чем те являются; сделав это, в темной комнате против этого окошечка пускай повесит тонкую белую плотную ткань и большой лист белой бумаги. И вот на этой материи или на экране, увидите Вы, благодетельница, все, что на дворе происходит, кто идет, едет, дерется, скандалит, чего-то выносит из подвала или кладовой.
Я и сам это сегодня испробовал, и должен Вам сказать, что удалось, хотя картина сама была мутной, и я мало чего распознать мог.
Высылаю Вам весьма ценную вещь – календари Станислава Дуньчевского108. Один из них за прошлый год и содержит перечень польских королей до Зигмунта Августа. Во втором, новом - от Зигмунта Августа до Августа II. Сможете рассказывать об этом своим внучкам, не слишком доверяя своей памяти, которая вечно у нас дырявая и неполная...
О неожиданном госте,
что приходит к ксёндзу Хмелёвскому ночью
Ксёндз замирает с пером в руке на половине предложения, потому что, хотя уже совершенно темно, под дом священника в Фирлееве заезжает повозка. Хмелёвский слышит конские копыта во дворе, а затем нетерпеливое фырканье. Сава, неожиданно проснувшаяся, спрыгивает с колен хозяина и с тихим писком бежит к двери. Звуки распрыскиваются в сыром тумане словно струи воды из ведра. Кто же это может быть в такую пору? Ксёндз подходит к окну, но едва видит в темноте, что там происходит; слышит голос Рошко, но какой-то сонный, недружелюбный, а через мгновение – иные, чужие голоса. Двор вновь затянут туманом с реки, голоса расходятся в нем неуверенно, затихают на полуслове. Хмелёвский ожидает, пока Рошко не подойдет к окну, а тот никак не подходит. А экономка куда же делась? Заснула над миской, в которой мыла ноги перед тем, как отправиться спать; в свете гаснущей свечи ксёндз видит ее опущенную голову. Тогда он берет свечу и сам идет к двери. Видит, что возле повозки стоят какие-то фигуры, словно привидения, закутанные с ног до головы. Появляется и Рошко с сеном в волосах, заспанный.