Ошибался бы тот, кто считал бы, что мы сидели там без дела. Днем писали письма и высылали их в мир нашим братьям – то в Германию, то в Моравию, то в Салоники или в Смирну. Яаков же, оставаясь в тесных отношениях с местной властью, часто встречался с турками, в чем принимал участие и я. Среди этих турок были и бекташиты, которые считали Яакова за своего, он же иногда ходил к ним, только не хотел, чтобы мы его сопровождали.
А поскольку, сидя у Яакова, про наши торговые интересы мы не забыли, то несколько раз тем летом мы выезжали из Джурдже на другой берег, в Русе, а оттуда везли товар дальше, в Видин и Никополь, где до сих пор проживал тесть Яакова, Това.
Я хорошо узнал эту дорогу вдоль Дуная – дорогу, которая, ведя низко, у самого берега, иногда карабкается на береговые склоны. Всегда с нее можно видеть могущество текущей воды, ее истинную силу. Когда весной Дунай широко разливается, так же, как это было в этом году, можно было бы подумать, что попал к морю. Некоторые прибрежные поселки чуть ли не каждую весну грозят быть залитыми. Для защиты от наводнений люди садят на берегу деревья, у которых мощные корни и способны выпить воду. Деревни кажутся бедными, они заполнены домишками из глины, возле которых сушатся сети. Обитатели их мелкие и смуглые, их женщины охотно ворожат по руке. А дальше от воды, среди виноградников строятся богатые; их дома строят из камня, уютные дворики прикрыты плотными крышами из винограда, которая защищает от жары. Именно на этих дворах с весны и ведется семейная жизнь, здесь принимают гостей, здесь едят, работают, разговаривают и пьют вечернее вино. Если на закате солнца спуститься к реке, часто слышно далекое пение, несущееся по воде – неизвестно откуда, непонятно, на каком языке.
В окрестностях Лома берег вздымается особенно высоко, и может показаться, сто оттуда можно видеть половину мира. Там мы всегда останавливались отдохнуть. Помню тепло солнечных лучей на коже и до сих пор чувствую запах нагретых растений, смесь запахов трав и речного ила. Мы покупали запас козьего сыра, а еще – в горшках – закуску, хорошенько приправленную пасту из печеных на огне баклажанов и перца. Теперь думаю, что никогда в жизни не ел я ничего столь вкусного. И это было чем-то большим, чем обычный отдых в дороге и обычная местная еда. Все в это мельчайшее мгновение сплеталось в одно целое, и растворялись границы банальных вещей, так что я даже переставал есть и пялился, раскрыв рот, на посеребренный простор, и тогда Яакову или Ерухиму приходилось стукнуть меня по спине, чтобы вернуть на землю.
Процесс рассматривания Дуная меня успокаивал. Я видел, как ветер шевелит снастями небольших корабликов, как колышутся3стоящие на якоре у берега барки. Собственно говоря, наша жизнь была распята между двумя громадными реками – Днестром и Дунаем, которые, словно два игрока, выставлял нас на планшете странной настольной игры Хаи.
Моя душа была неотъемлемой от души Яакова. По-другому я не могу объяснить собственной моей привязанности к нему. Похоже, что когда-то, в прошлом, мы были одним созданием. В нем же должны были находиться реб Мордке и Изохар, о котором я с печалью узнал, что его не стало.
Весенним днем, в Песах, мы провели старинный обряд, который был началом новой дороги. Яаков взял небольшой бочонок, прикрепил к нему девять свечек, а десятая была у него, и он зажигал эту свою и тех девять, а потом гасил. Так он сделал три раза. Затем уселся рядом с женой, мы же, четверо, подходили к нему по одному и соединяли с ним души и тела, признавая его господином. А потом делали это еще раз, но уже совместно. И множество наших ожидало за дверью, чтобы присоединиться. То был ритуал Кав хамлихо, или же Царский Шнур.
Тем временем в Джурдже съезжались массы наших братьев, убегающих из Польши, которые направлялись либо в Салоники, к братьям дёнме113, либо сюда, в Валахию, сейчас же затерянные и решившие никогда на Подолию не возвращаться. Дом Яакова всегда был для них открыт, они же, иногда, даже не знали кто он такой, потому что рассказывали о некоем Яакове Франке, который, вроде как, до сих пор рыщет в Польше и громит талмудистов. Все это возбуждало огромную радость в Яакове, и он долго их расспрашивал и долго тянулЮ чтобы в конце концов открыть им, что он тот самый Яаков и есть. Это означало лишь то, что слава его росла, и все больше людей слышало о нем. Вот только сам он, похоже, счасливым не был. Хана и мы все должны были сносить его приступы плохого настроения, когда он ругался и вызывал Ираиля Османа, приказывая тому то ли с посольством ехать, то ли что-то у аги устраивать.