В себя Ян пришел через несколько дней, в рогатинском сарае Шоров, среди домашнего скота – в запахе их тел и навоза, в их скотском тепле. Вокруг него царил другой язык, другие лица, и Яну показалось, что он умер и очутился в чистилище, и чистилище это почему-то еврейское. И здесь придется ему провести вечность, вспоминая свои малые мужицкие грехи и горько о них жалея.
Как кузены устанавливают общий фронт
и отправляются на войну
- Ни ты мой дядя, ни я тебе тётка. Я из дома Потоцкая. Если уж и так, то можешь с супругом иметь связи, только вашей линии я уже не распознаю, - говорит ему Коссаковская и приглашает сесть.
Обложившаяся бумагами, она откладывает их на кучку, а там уже ними занимается Агнешка, которая теперь от Катаржины ни ногой высушивает их песком.
"Интересно, какими такими делами она занимается?" – размышляет Моливда.
- Да вот, прослеживаю за обширными имениями, счетами всяческими, за светскими сплетнями, за написанием писем, мой супруг к этому не спешит всем этим заняться, - отзывается та, словно бы читала в его мыслях, и Моливда в удивлении поднимает брови. – За интересами семейными слежу, сватаю, сообщаю, уславливаюсь, оформляю, напоминаю…
Каштелян, ее муж, прогуливается по комнате с рюмочкой ликера; ходит смешно, словно цапля, тянет ноги по турецкому ковру. "Так он быстро подошвы протрет", - думает Моливда. На нем бледно-желтый жупан, специально пошитый на его худющую фигуру, так что в нем он выглядит даже элегантно.
-Эта моя сударыня-женушка – истинное учреждение. Ей бы и королевский секретариат мог бы позавидовать, - весело говорит он. – Даже в родственных связях моих разбирается, о моих родичах беспокоится.
Коссаковская бросает ем такой взгляд, словно бы желала прибить. Но Моливда знает, что, вопреки кажущемуся, это очень хорошее семейство. Что значит: каждый из них делает свое.
Каштелян зажигает трубку и обращается к далекому кузену:
- И с чего это мил'с'дарь так о них волнуется?
- Сердечный порыв, - отвечает Моливда после длительного молчания и легонько стучит себе в грудь, словно бы желал заверить каштеляна, что там у него сердце, что он не притворяется. – Они мне близки. Ибо они почтенны, и их намерения самые четные…
- Честный еврей… - говорит Коссаковская и с иронией глядит на него. – Они тебе платят?
- Я это делаю не ради денег.
- А ничего во всем этом плохого и не было бы, если бы и ради денег…
- Нет, не ради денег, - повторяет тот, но через какое-то время прибавляет: - Но платят.
Катаржина Коссаковская откидывается на стуле и вытягивает длинные ноги перед собой.
- Ага, поняла: ради славы, ради имени своего, как святой памяти ксёндз епископ. Карьеру делаешь.
- Нет у меня стремления к карьере, это, похоже, вам уже известно. Если бы я хотел карьеры, то держался бы за королевскую канцелярию, где мой дядя устроил меня смолоду. И сегодня уже был бы каким-нибудь министром.
- Дай-ка мне, сударь, трубку, пожалуйста, - обращается Коссаковская к мужу и протягивает в ожидании руку. – Горячая у тебя голова, кузен. Так кому мне следует написать? И на что сослаться? А моет ты представил бы мне того их Франка?
- Сейчас он в Туреччине, потому что здесь его хотели убить.
- Да кто бы хотел его убить? Мы же страна, знаменитая своей терпимостью.