- Лично я милостивой пани скажу, что лично мне на втором месте, во что они там верят. Для меня важно то, что к ним часто относятся, как к паршивым. Если иудеи богаты, то могут дойти до больших высот, как тот, что советует Брюлю; но другие, бедные, живут в нужде и унижении со стороны всех остальных. Казаки считают их худшими, чем собаки. Нигде в мире так не случается. Я был в Турции, так там им дают права получше, чем у нас.
- Для того они и в ислам перешли… - саркастически прибавляет Коссаковская.
- В Польше все по-другому. Только гляньте, кузина. Польша – это страна, где религиозная свобода и религиозная ненависть встречаются в одинаковой степени. С одной стороны, иудеи могут исполнять положения своей религии, если того желают, у них имеются свои свободы и даже судопроизводство. С другой же стороны, ненависть к ним настолько громадна, что само слово "жид" является синонимом жестокого обращения, а добрые христиане применяют его как оскорбление.
- Правду говоришь. И одно, и другое является результатом царящей в стране лени, незнания, но не какой-то врожденной злости.
- Всякий предпочитает оправдываться именно этим. Легче быть глупым и ленивым, чем гадким и злым. Кто-либо, кто не высовывает носа из своего захолустья, кто свято верит в то, что скажет священник-недоучка, кто едва-едва умеет складывать буквы и читает только лишь календари, тот легко отдаст свой разум всяким бредням и предрассудкам, что я видел у святой памяти епископа Дембовского, который не переставал восхищаться Новыми Афинами.
Коссаковская с изумлением глядит на Моливду.
- А с чего это ты к ксёндзу Хмелевскому и его Афинам цепляешься? Все это читают. Это наш silva rerum118. Не цепляйся к книгам. Сами по себе книги не виновны.
Смешавшийся Моливда замолкает. Так что Коссаковская продолжает:
- Скажу тебе еще, что, как по моему разумению, иудеи, похоже, единственные здесь люди, с которыми можно делать дело, потому что господа ни в чем не разбираются и не желают что-либо знать, поскольку они заняты только удовольствиями. Только ведь твои иудейские еретики желают еще и земли!
- В Турции они тоже так поселяются. Все Гурдже, Видин и Русе, половина Бухареста, греческие Салоники… Там они занимаются торговлей и радуются покоем…
- …если примут ислам… Это правда?
- Пани, эти готовы креститься.
Коссаковская опирается на локтях и придвигает свое лицо поближе к лицу Моливды, она глядит ему внимательно в глаза, словно мужчина.
- Да кто ты такой, Моливда?
Тот отвечает ей, не мигнув глазом:
- Я их переводчик.
- А правда то, что ты был у староверов?
- Правда. Я не стыжусь этого и не собираюсь отпираться. Только они не были староверами. А впрочем, что с того?
- А то, что вы с ними за одними деньгами, еретики.
- Много дорог к Богу, и не нам об этом судить.
- А кому же еще, как не нам. Есть дороги, и есть бездорожья.
- Тогда помоги им, благородная госпожа, войти на праведную дорогу.
Коссаковская отводит голову и широко усмехается. Поднимается, подходит близко и берет под руку.
- Ну а грех адамитов? – снижает она голос и глядит на Агнешку, а девица, бдительная, словно мышка, уже вытянула шею и подставила уши. – Говорят, что их поведение совершенно не христианское. - Катаржина осторожно поправила платочек, прикрывающий ее декольте. – И вообще, что это за грех адамитов? Поясни мне, ученый мой кузен.
- Все, что не умещается в головах у тех, которые так говорят.
Моливда отправляется в дорогу
и осматривает царство ведущих себя свободно людей
После возвращения в Польшу все кажется Моливде чужим и необычным. Он не был дома много лет, память у него короткая или хромая – все это он запомнил не так. Прежде всего, его изумляет серость пейзажа и далекий горизонт. И еще свет – более нежный по сравнению с югом, более мягкий. Печальный польский свет. Приносящий меланхолию.
Поначалу он едет из Львова в Люблин на карете, но в Люблине нанимает коня – так ему легче, чем в душной, трясущейся коробке.
Едва лишь выехал он за рогатки Люблина, а уже словно вступает в иную страну, в иной космос, в котором люди перестают быть планетами, движущимися по старым орбитам: вокруг рынка, дома, поля или мастерской, а становятся блуждающими огнями.
Это те самые ведущие себя свободно люди, о которых рассказывал Моливде Нахман, из которых многие присоединяются к правоверным. Только Моливда видит, что эти вольные люди, это не одни только евреи, как думал перед тем, и даже то, что евреи среди них в меньшинстве. Это какая-то нация сама в себе, отличная от городской, деревенской, оседлой. Это те, кто не принадлежит какому-либо господину, какой-либо общине, всякие бродяги, своевольные грабители, всяческого рода беглецы. Наверняка всех их отличает нелюбовь к спокойной, оседлой жизни, словно бы у них в ногах подзуживало, потому что им паршиво, когда чувствуют себя закрытыми в четырех стенах. Так можно подумать в первый момент – они сами себе виноваты, и это им нравится. Только Моливда с высоты лошади глядит на них с сочувствием и думает, что большая часть этих людей – это такие, которые мечтали бы о собственной кровати, одной миске и о постоянной, оседлой жизни, вот только судьба их сложилась как-то так, что вынуждены они были отправиться в путь Он и сам такой же.