Что касается своего нового имени: Моливда – потому что он приказывает называть себя именно так – рассказывает разные истории, но, особенно в Варшаве, это производит на людях громадное впечатление. К примеру, будто бы он король небольшого острова в греческом море, который, как раз, зовется Моливдой. Именно тот, куда он попал, как его мать родила, и где на пляже его нашли женщины. Были они сестрами и происходили из богатого турецкого рода. Он даже придумал им имена: Зимельда и Эдина. Они напоили его допьяна и совратили. Его женили сразу на обеих, поскольку такой там обычай, а после скорой смерти их отца он стал единственным властителем острова. Правил он там пятнадцать лет, дождался шестерых сыновей, и свое маленькое королевство оставил им, но когда придет время, он пригласит всех их в Варшаву.
Компания хлопает в ладоши от восторга. Вновь льется вино.
Когда же Моливда обращается в более просвещенной компании, акценты своего рассказа расставляет по-другому, и выходит на то, что по случайности и по причине его непохожести его избрали повелителем острова, чем он пользовался годами, и с этим ему было хорошо. Тут он начинает описывать обычаи, в достаточной степени иные, чтобы могли стать интересными для слушателей. Еще он, к примеру, говорит, будто бы имя ему дали китайские купцы, которых встретил в Смирне, и которые торговали там шелком и лаком. Они называли его "моли-хуа", Цветок Жасмина. Когда он говорит это, всегда видит кривую усмешку на устах слушателей, по крайней мере, тех, что поязвительнее. Ничто так не было похоже на жасмин, чем Моливда.
И совершенно другое он еще рассказывает, когда делается поздно, вино и интимно. В Варшаве люди развлекаются до утра, а женщины желают мужчин, и они вовсе не так стыдливы, как могло бы показаться с первого взгляда, когда все строят из себя дворянок. Иногда он даже бывает этим изумлен: подобное невозможно и представить у турок или в Валахии, где женщины держатся отдельно и издалека от мужчин, чтобы вот так свободно флиртовать, в то время как их мужья занимаются тем же в другом конце зала. Частенько можно услышать – и чем выше сферы, тем чаще – что отцом ребенка в какой-нибудь семье не является не тот, который отцом считается, но приятель семьи, важный гость, влиятельный кузен. И никого это не удивляет, никто подобного не осуждает; вовсе даже наоборот, тем более, если такой отец ребенка обладает высоким положением и связями. Вся Варшава сплетничает, к примеру, что отцом ребенка Чарторыских является сам Репнин, чем сам пан Чарторыский кажется весьма доволен.
И вот, наконец, в последних числах ноября Моливде удается удостоиться чести аудиенции у епископа Солтыка, который теперь при дворе пытается получить краковское епископство.
И он видит до совершенства тщеславного человека. Темные, непроникновенные глаза просверливают Моливду, пытаясь решить, насколько тот может быть полезным. Слегка обвисшие щеки прибавляют епископу серьезности; да видел ли кто худого епископа? Разве что, если у него глисты.
Моливда излагает ему дело сабсачвинников, но уже не в падает в тон благотворительности, не призывает пожалеть их судьбу, он не целится красивыми словами прямо в сердце. Несколько мгновений он подыскивает наиболее подходящие понятия, и в конце говорит:
- У вашего Преосвященства появился бы крупный козырь в рукаве. Несколько сотен, а может, и тысяч евреев, которые перешли в лоно Церкви, в единственно правильную веру. А ведь многие из них – люди состоятельные.
- А я думал, что все это уличная беднота.
- За ними пойдут и богатые. Они начнут бороться за предоставление им дворянства, а ведь это само по себе стоит гору золота. В соответствии с законодательством Речи Посполитой, неофит может стараться о получении шляхетства без каких-либо помех.
- Но ведь это было бы концом света…
Моливда глядит на епископа, тот как будто бы сделался беспокойным. Лицо его представляет собой каменную маску, но правая ладонь невольно исполняет странный жест: три пальца, большой, указательный и средний нервно потирают друг друга.