Вечером Моливда торжественно читает всей честной компании письмо, которое несколько дней тому назад от имени валашских, турецких и польских братьев он на коленке приготовил польскому королю:
Яаков Иосиф Франк выехал с женой и детьми и более, чем с шестидесятью лицами из турецких и валашских краев, чуть не распрощавшись с жизнью, ибо, утратив значительное имущество, зная только лишь свой родной язык и некоторые восточные, опять же, не знающий обычаев в этом Светлейшем Королевстве, не имеющий здесь какого-либо способа заработать на жизнь, вместе со своим народом, который, достаточно многочисленный, потянулся к истинной вере, молит Ваше Величество, Наимилостивейшего Господина, предоставить место и способ пропитания для наших простых людей…
Тут Моливда кашляет и на миг прерывает чтение, ему в голову приходит некое сомнение, и он задумывается над тем, а не слишком ли нагл тон. Какой интерес имел бы во всем этом король, раз сами его подданные, те рожденные в христианстве крестьяне, те массы нищих, детей-сирот, бродячих калек, нуждаются в помощи.
…дабы мы могли спокойно осесть, поскольку жить вместе с талмудистами нам опасно и невыносимо, раз этот заядлый народ не привык нас называть иначе, как только собачьей верой, отщепенцами и т.д.
Не обращая внимания на данное от Вашего Королевского Величества право, они всегда и повсюду нас угнетают, грабят и бьют, взять, к примеру, недавнее происшествие в Подолии, под боком Вашего Королевского Величества..
Откуда-то из глубин помещения Моливда слышит один-единственный всхлип, к которому присоединяются и другие.
…Потому мы умоляем Ваше Королевское Величество назначить комиссии в Каменце и во Львове, чтобы нам возвратили наше состояние, возвратили жен и детей, чтобы потребовать исполнения каменецкого декрета, и чтобы Ваше Королевское Величество пожелало объявить публичным документом, дабы скрытые братья наши, с подобным желанием веры, без боязни открывались; чтобы господа этих мест были им помощью в принятии святой веры, а если бы талмудисты подобным людям устраивали бы угнетение, то чтобы наши братья в более безопасное место могли бы прийти и присоединиться к нам.
Этот цветастый стиль очень нравится слушателям. Моливда, крайне довольный собой, полулежит затем на коврах, потому что, с приезда Ханы, у Яакова теперь большая комната, которую Хана обустраивает на турецкий манер. Выглядит это странно, потому что за окном снег и метель. Маленькие окошечки практически занесены мягким снегом. Как только двери открывают, снежная пыль залетает вовнутрь, где пахнет каффой и лакрицей. А ведь еще несколько дней назад казалось, будто бы пришла весна.
- Посижу тут у вас несколько дней, - говорит Моливда. – У вас, словно в Смирне.
И это правда, он чувствует себя лучше среди этих иудеев, чем в Варшаве, где даже кафы не могут подать: ее наливают слишком много и слишком разбавленной, что приводит впоследствии к изжоге и волнению. Здесь сидят на полу или на выгнутых лавочках за низкими столиками, на которых подают кафу в малюсеньких чашечках. Словно для гномиков. Опять же, здесь ему подают приличное венгерское.
Приходит Хана, сердечно приветствует его и дает ему на руки дочку Яакова, малышку Авачу, Евуню. Ребенок тихий и спокойный. Ее несколько пугает большая, рыжеватая борода Моливды. Дитя глядит на него, не моргая, внимательно, как будто исследует, а кто же это такой.
- Ну вот, влюбилась в дядю, - шутит Яаков.
Но вот вечером, когда они остаются впятером, с Османом, Хаимом из Варшавы и Нахманом, и открывают третий куышин вина, Яаков нацеливает палец в Моливду и говорит: