- А т, что ты им указываешь, кто да с кем, и заставляешь заниматься этим при зажженных свечах, и сам это с ними делаешь, так это я понимаю: почему так. Ведь это можно было бы делать и на стороне, в темноте, каждый, с кем бы хотел… Но ты их этим ломаешь, и настолько сильно этим связываешь, что друг с другом они станут ближе, чем семья, станут больше, чем семья. У них будет совместная тайна, будут знать себя лучше, чем кто-либо, а ты ведь прекрасно знаешь, что человеческая душа направлена на любовь, на милование, на привязанность. И нет на свете ничего сильнее. Об этом они будут молчать, ведь у них должна иметься причина для молчания, них должно иметься нечто, о чем молчать.
Яаков ложится навзничь на кровати и затягивается дымом с характерным запахом, который сразу же напоминает Моливде ночи в Джурдже.
- Ну и дети… Из всего этого получаются совместные дети. Откуда тебе знать, не родит ли тебе вскоре сына та молодка, что пришла к тебе вчера. И чей он будет? Ее мужа или твой? И это тоже крепко связывает вас, раз уже все становятся отцами. Вот чей ребенок самая младшая дочка Шлёмо? - допытывается Моливда.
Яаков поднимает голову и какое-то время глядит на Моливду; заметно, что взгляд его размяк, помутнел.
- Замолчи. Это не твое дело.
- Ааа, сейчас не мое, а как только речь заходит про деревню от епископа, то мое, - продолжает Моливда и тоже тянется за трубкой. – Очень хорошо это придумано. Ребенок принадлежит матери, следовательно – и ее мужу. Самое лучшее изобретение человечества. Таким образом лишь женщины обладают доступом к правде, которая возбуждает столь многих.
Той ночью они идут спать совсем пьяными, спят в одном помещении, не хочется идти в метель, что безумствует между домами, искать дорогу к собственным постелям. Моливда поворачивается к Яаакову, вот только не знает, слушает тот его или уже спит – глаза у того прикрыты, но свет масляных светильников отражается в стеклянистой полоске под ресницами. Моливде кажется, будто бы он обращается к Яакову, а может ничего и не говорит, возможно, что ему все только кажется, и он не знает, слышит ли его Франк.
- Ты всегда говорил, что она либо беременная, либо рожает. Все эти долгие беременности и роды привели к тому, что она недоступна, но, в конце концов, тебе пришлось выпустить ее из женских комнат; и тебя тоже должна обязывать та самая справедливость, которую ты навязал другим. Понимаешь?
Яаков не реагирует, лежит навзничь, нос нацелен в потолок.
- Я же видел вас, как в путешествии вы общались взглядами – ты и она. И это она тебя просила: нет. Я прав? И в твоем взгляде было то же самое: нет. Но теперь это будет означать нечто большее. Я ожидаю, я требую той справедливости, которую вы имеете для других своих. И я тоже один из вас, вот сейчас. И я требую твою Хану.
Тишина.
- Ты имеешь здесь всех женщин, все они твои, и все мужчины, телом и духом. Я это понимаю, вы являетесь чем-то большим, чем группа людей, обладающая единой целью, вы стали чем-то большим, чем семья, потому что вы связаны всяческим грехом, которого семья знать не может. Между вами слюна и семя, не только кровь. Это очень связывает, это приводит к тому, что вы ближе, чем когда-либо. Так было и у нас. В Крайове. Для чего мы должны были бы подчиняться законам, которых мы не уважаем, законам, не соответствующим рели природы.
Моливда дергает собеседника за плечо, Яаков вздыхает.
- Ты даешь своим людям смелость спариваться с собой, но не так, как они желают; не идя в соответствии с простым зовом природы. Это ты им приказываешь, потому что это ты являешься для них природой.
Последние предложения он просто мямлит. Моливда видит, что Яаков спит, поэтому замолкает, разочарованный отсутствием реакции от того. Лицо Яакова расслаблено и спокойно, похоже, он ничего не слышал, не мог бы он вот так улыбаться сквозь сон. Он красив. Моливде приходит в голову, что Франк – словно патриарх, хотя он молод, и борода его остается черной, без единого седого волоска, безупречная. Похоже, и ему самому передается то самое здешнее безумие, потому что он тоже видит вокруг головы Яакова какое-то свечение, как об этом ему страстно рассказывает Нахман, который просит называть себя Яаковлевым. Возникает неожиданная мысль поцеловать его в губы. Какое-то время он колеблется и прикасается пальцами к его губам, но даже это не пробуждает спящего. Яаков смокает губами и поворачивается на другой бок.
Утром оказывается, что нужно отбросить снег из-под дверей, иначе невозможно выйти из дома.
Божья Милость, что призывает из темноты в свет
На следующее утро Яаков загоняет Моливду за работу. В хижине Нахмана имеется отдельная комнатка для подобного рода деятельности. Моливда начинает называть ее "канцелярией".