Они станут писать очередные прошения, забросают ними епископские и королевские секретариаты. Моливда запивает пивом ложку меда – для желудка. Пока не пришли остальные, Яаков неожиданно спрашивает:
- Моливда, а какой у тебя с нами интерес? Во что ты играешь?
- Никаких интересов у меня с вами нет.
- Но мы же тебе платим.
- Деньги я беру на личные расходы, чтобы иметь что поесть и во что одеться, потому что так я гол, как турецкий святой. Слишком много мира я видел, Яаков, чтобы не понимать вас. Те мне точно так е чужды мне, как и тебе, хотя я и один из них. – Он делает небольшой глоточек своей микстуры, и, помолчав, прибавляет: - Но и не из них.
- Странный ты, Моливда, словно бы на половину переломанный. Я не могу тебя понять. Только-только удается проглядеть тебя, ты тут же опускаешь заслону. В море, вроде как, имеются такие животные, что если пытаться их схватить, они выпускают из себя чернила.
- Это осьминоги.
- Вот и ты такой же.
- Как только мне расхочется, я уйду от вас.
- Крыса говорит, будто бы ты шпион.
- Крыса предатель.
- Ну а ты кто такой, граф Коссаковский?
- Я король острова в греческом море, повелитель спокойных подданных, разве не знаешь?
Предложение за предложением, они составляют новое прошение к Владиславу Лубеньскому, львовскому архиепископу.
- Только не слишком много, - опасается Моливда, - потому что мы не знаем, какой он. А вдруг он плохо относится к нам? О нем говорят, будто человек он любящий деньги и тщеславный.
Но всем понятно, что прошения следует писать и писать, одно за другим. Они должны быть взвешенными и округлыми, словно капли воды, способные точить камень. Моливда задумывается, глядит в потолок.
- Все нужно рассказать с самого начала. С Каменца. С епископского декрета.
Так они и делают, представляя себя в добром, благородном свете, и так долго описывают свои добрые намерения, что все начинают в это верить.
- "Узнав о чем, вечно сражающиеся с духом мудрости противники наши подняли на нас руку и обвинили нас перед епископом в неслыханных преступлениях", - предлагает Моливда.
Все согласно кивают. Нахман хотел бы вмешаться.
- А может, чтобы было, что они подняли на нас руку и "скорее, на самого Бога"?
- И что это могло бы означать? – спрашивает Моливда. – Каким образом связан с этим Бог?
- Ну, то, что мы на стороне Бога.
- Что Бог на нашей стороне, - резюмирует Шлёмо Шор.
Моливде это не слишком нравится, но он вписывает пассаж про Бога, как того хотел Нахман.
Через мгновение он опять читает им то, что написал:
Каким порядком все то происходило, откуда Бог дал нам силы и надежду, чтобы мы, слабые, лишенные поддержки, без знания польского языка, умело представили свои тезисы. Теперь точно так же, мы дошли до такой уверенности и желания, что требуем святого крещения. Поскольку мы верим, что Иисус Христос, рожденный от Девы Марии, истинный Бог и человек, которого предки наши на древе креста замучили, он был истинным Мессией, заповеданным в законах и пророках. Верим в нег устами, сердцем и всей душой, и веру это провозглашаем.
Слова признания падают тяжело и без каких-либо сомнений. Анчель, молодой племянник Моше, начинает нервно хихикать, но затихает под взглядом Яакова.
И только лишь потом Моливда дописывает начало:
Из польских, венгерского, турецкого, мальтийских, валашских и иных держав, израэлиты, через своего посланника, верного в Израиле, выученного в Священном Писании и в святых пророках, подняв руки к небесам, с которых, обычно, помощь приходит, со слезами предвечных счастий, здоровья, долгого мира и даров Божьего Духа, свойственных твоей Ясновельможной Особе, желаем.
Похоже, что один только Нахман понимает запутанный и украшенный стиль Моливды. Он восхищенно чмокает и неуклюже пытается перевести закрученные фразы на еврейский и турецкий языки.
- А это точно по-польски? – желает удостовериться Шлёмо Шор. – Вот теперь обязательно должно быть, что мы требуем диспута, чтобы… чтобы…
- Чтобы что? – спрашивает у него Моливда. – Зачем нам этот диспут? Ради чего?
- Чтобы все было явным, ничто не было утаено, - отвечает Шлёмо. – Чтобы творилась справедливость, и лучше всего, когда она творится на сцене, тогда люди помнят.
- А дальше, дальше? – Моливда делает жест рукой, словно крутит невидимые круги. – Еще что?
Шлёмо хотелось бы чего-нибудь добавить, но сам он по природе своей очень вежливый, заметно, что кое-чего он сказать не может. Яаков глядит на эту сцену и отступает, опираясь на стул. И вот ту отзывается Малая Хая, жена Шлёмо, которая приносит им инжир и орехи: