- Был, только он остался там.
- Возьмешь себе другого?
- Не знаю.
- А меня хочешь?
- Хочу.
Он нежно отводит ее ладони от лица, девушка же обнимает мужчину и прижимается к нему всем телом.
О том, что божественное и греховное постоянно связаны
- Почему библейский Яаков столь важен для вас? – спрашивает Моливда, когда Нахман провожает его верхом до Каменца. – Я этого не понимаю.
Нахман объясняет очень путано. Моливде все это приходится просеивать сквозь сито собственного языка, потому что разговаривают они немного по-еврейски, немного по-польски. По-еврейски все является сложным, потому что постоянно многозначным. Но вот по-польски то, что говорит Нахман певучим голосом, словно бы цитируя по памяти какие-то книги, тоже сложно выразить. На подобные вещи не хватает слов. Польский язык мало ними занимается и не разбирается в теологии. Вот почему в Польше любая ересь пресная и вообще никакая. Говоря по-польски, никакой ереси, собственно, создать и нельзя. Польский язык по своей природе послушен всяческой ортодоксии.
- Но это благословение было получено, благодаря обману и краже, - прибавляет Моливда.
- Именно. Яаков сам воспротивился закону и обманул отца. Он вышел за пределы этого закона и потому стал героем.
Моливда какое-то время молчит.
- Но потом Яаков, когда он уже был патриархом, сам прослеживал за законом. Все это столь коварно: когда тебе нужно, ты против закона, когда же тебе необходим закон для собственных целей, ты за закон… - и смеется.
- И это правда. Ты помнишь, как Яаков не позволял своей Рахили забрать идолов, терафим, - говорит Нахман.
- Почему же?
- Здесь Яаков совершает ошибку. Вместо того, чтобы признать божественность, заключенную в терафим, Яаков предпочитает выбросить ее потому, что она содержится в идолах, то есть, он не позволяет к нашей вере присоединить святости, выступающей в иной, чуждой форме. Но Рахиль понимает, что божественность имеется даже в идоле.
- Женщины иногда бывают более мудры.
- Они в меньшей степени привязываются к словам.
- И Хая, дочка Шора, тоже?
- Она не до конца женщина, - очень серьезно отвечает Нахман.
Моливда начинает смеяться.
- Я ее тоже хотел, только Яаков мне не позволил, - говорит он.
Нахман молчит. Они едут вдоль Днестра, река извивается по их правой руке, исчезает и снова появляется. Уже издали они видят громадные строении Хотина и Окопов123.
- Яаков – мошенник, - провоцирующее заявляет Моливда, но Нахман ведет себя так, словно бы не слышит. Отзывается он лишь тогда, когда из-за горизонта появляются могучие формы твердыни и лежащее у ее подножия местечко.
- А ты знаешь, что там, в Окопах, родился Баал Шем Тов? – спрашивает Нахман.
- А кто это такой?
Удивленный таким неведением Нахман лишь быстро бросает:
- Это великий мудрец.
Они съезжают с главной дороги, исключительно ради осторожности, хотя на слегка складчатой равнине и так негде скрыться.
- Я тебя, Моивда, весьма уважаю. А более всего, за то, что ты добрый человек. И Яаков тебя любит. Ты помогаешь нам, как никто другой. Только я не знаю: почему. Зачем тебе это все?
- Ради выгоды.
- Мне этого достаточно. Но ты мыслишь не так. Возможно, что даже не понимаешь нас. Ты говоришь: черное – белое, добро – зло, женщина – мужчина. А все ведь это не так просто. Мы уже не верим в то, о чем говорили старшие каббалисты: что если собрать искры из темноты, то тогда они соединятся в мессианский тиккун и изменят мир к лучшему. Мы уже перешли границу. Потому что божественность и грешность постоянно связаны друг с другом. Шабтай говорил, что после Торы де-Бриа, Торе созданного мира, наступит Тора де-Акилут. А Яаков и все мы видим, что они, эти две Торы, смешаны, и единственное, что можно сделать, это выйти за пределы их обеих, сражение идет за то, чтобы покинуть ту точку, в которой мы делим все на зло и добро, свет и тьму, бросить эти простецкие деления и с этого еще раз начать новый порядок. Неизвестно, что находится за этой точкой, это так же, как если бы все поставить на одну карту и сделать шаг во тьму. И мы идем в темноту.
Когда Моливда глядит на Нахмана, этого небольшого, веснушчатого мужчину, который разгоняется в ходе речи и тогда начинает заикаться, его удивляет, что столь огромная интеллигенция была затрачена на углубление столь непрактических вещей. Этот Нахман знает на память целые фрагменты книг, а может – и целые книги, и когда необходимо, прикрывает граза и цитирует, быстро и страстно, так что Моливда ничего не понимает. Недели он провел над парадоксами, комментариями к комментариям, одним неясным словом в тексте. Он может молиться часами, склонившись в углу. Но он ничего не знает об астрономии и географии, разве только то, о чем наслушался в поездках. Он ничего не знает о политических устройствах, о правлении, не знает никаких философов, кроме своих собственных каббалистов. Декарт для него мог бы быть названием картечи. И все же, Нахман Моливду глубоко трогает. Известен ли ему кто-то более истовый и более наивный? И вот тебе всего лишь раввин из Буска, Нашман Шмуйлович, Нахман бен Самуил.