О Боге
- Ты знаешь, Моливда, что я тебе всего сказать не могу. Меня обязывает приказ молчания, - неожиданно говорит Нахман; его конь приостанавливает и опускает голову, как будто бы это признание наполняет печалью и его. – Ты думаешь, что мы идем в Эдом из бедности и из жажды почестей…
- И это было бы понятно, - отзывается Моливда и сжимает бока своего коня, чтобы тот остановился. – Это так по-человечески. В этом нет ничего плохого…
- Это так вам, христианам, может казаться, и мы хотим, чтобы вы так считали. Потому что вы других причин не понимаете. Вы мелкие, вам достаточна поверхность, церковная догма, часовенка, а дальше вы уже и не ищете.
- Каких причин?
- Что все мы существуем в Боге, и что это – тиккун. Что мы спасаем мир.
Моливда усмехается, его конь начинает ходить по кругу. Громадное, волнующееся холмами пространство, с Окопами Святой Троицы на горизонте, достойно перемещается у него перед глазами. Белое, молочное небо неприятно режет глаза.
- Как это: спасаете? – спрашивает он.
- Потому что он плохо сделан. Все наши мудрецы, начиная с Натана из Газы до Кардоза, говорили, что Бог Моисея, Творец Мира, это всего лишь Малый Бог, эрзац Того, Огромного, которому наш мир чужд и безразличен. Творец ушел. В этом заключается изгнание, что теперь все мы обязаны молиться Богу, которого нет в Торе.
Моливда со всем этим как-то не очень хорошо чувствует – неожиданно тон Нахмана делается каким-то жалостливым.
- Что это тебя сегодня тронуло? – говорит он и трогает, но Нахман за ним не идет, поэтому Моливда возвращается.
- Тот Бог является Богом… - начинает было Нахман, но Моливда подгоняет коня и скачет галопом, слышно только лишь его:
- Молчи!
Моливда останавливается там, где дороги расходятся – одна идет на Каменец, вторая – на Львов. Он оглядывается за спину. Видит фигуру Нахмана, как-то неуверенно сидящего на коне, задумавшегося; его конь идет шагом, кажется, что точнехонько по линии горизонта, словно некий сонный канатоходец.
"Мельникь мелет монку"
Письмо, извещающее о назначении его мажордомом у архиепископа Лубеньского, застает Моливду в Каменце у каштеляна Коссаковского, вроде-как-кузена, куда он отправился из Ивани вроде как в гости, но на самом деле: в баню, за какой-никакой одеждой, ну а еще за книгами и слухами. Но Катаржины там, однако, не застал – она, как обычно, в дороге, ну а кузен Коссаковский для более глубоких бесед никак не пригоден, у него на уме только собаки да охота. После нескольких рюмок венгерского он предлагает Моливде отправиться в одно место с самыми лучшими девушками. Моливда отказывается; после Ивани он чувствует себя полностью насыщенным. Вечером играют в карты с командиром гарнизона, шумным и требующим постоянного внимания паном Марчином Любомирским, и вот тут-то Моливду вызывают, потому что из Львова прибыл гонец с письмом.
Сообщение из тех, что бьют, словно гром с ясного неба. Моливда никак фне ожидал подобного. Когда он читает письмо за столом, на его лице до сих пор выражение крайнего изумления, но каштелян Коссаковский все понимает:
- Так это ж для тебя моя замечательная женушка устроила, чтобы возле примаса124 своего человечка иметь. Потому что он, Любеньский, уже примасом назначен. А вы разве не знали?
Пан Любомирский приказывает послать к себе за ящиком какого-то особенного вина, устроить цыган для музыки, и карта им уже как-то не идет. Сам Моливда чрезвычайно взволнован, его мысли убегают все время вперед, к каким-то невообразимым дням, что ожидают его. И, неизвестно почему, ему вспоминается день, когда на горе Афон, под огромным куполом неба, он прослеживал пути некоего жука, а голова была наполнена монотонной музыкой цикад. И вот, куда это зашел…
На следующий день125, свежевыбритый и красиво одетый, он появляется во Львове у архиепископа.
Размещают его во дворце, здесь чистенько и мило. Он тут же выходит в город, в складе у армянина покупает себе турецкий пояс, красивый, мастерски вытканный, играющий цветами, а еще – жупан. Задумывается над голубым, но побеждают практические представления – выбирает цвет темной воды, хмурой лазури. Осматривает львовский собор, но быстро в нем мерзнет, поэтому возвращается к себе на квартиру и раскладывает бумаги. Будет писать письма. Но поначалу работа, которую исполняет ежедневно, он сам так решил, чтобы не забыть греческий язык – Коссаковский переводит Пифагора. По несколько строчек каждый день, в противном случае оглупеет под этим холодным, недружественным польским небом.