Тогда я был молод и хотя осознавал страдания и боль, на которые уже успел насмотреться, тем не менее доверчиво считал мир добрым и человечным. Меня радовали прохладные, свежие рассветы и все те вещи, которые мне следовало сделать. Меня радовали яркие краски базаров, на которых продавали наши бедные товары. Меня радовала красота женщин, их черные бездонные глаза и веки, подведенные темной краской, тешила деликатность мальчиков, их стройные, гибкие тела – ну да, у меня от этого все кружилось в голове. Радовали меня финики, разложенные для сушки, их сладость, трогательные морщинки бирюзы, все цвета радуги, выложенной из приправ на базаре.
"Не позволь обмануться этой позолоте, поскреби ее ногтем, погляди, что там под нею", - говаривал реб Мордке и тянул меня на грязные дворики, где показывал мне совершенно иной мир. Покрытые язвами, больные старухи, просящие милостыню перед базаром, проститутки-мужчины, изнуренные гашишем и болезнями; несчастные, лишь бы как сколоченные домишки предместий; стаи паршивых собак, копающиеся в мусоре между телами павших от голода собратьев. То был мир бессмысленной жестокости и зла, в котором все на полном ходу стремилось к собственной погибели, к разложению и смерти.
"Мир порожден вовсе не добрым Богом, - как-то раз сказал мне реб Мордке, когда посчитал, что я видел уже достаточно. – Бог сотворил все это по случаю и потом ушел. Это великая тайна. Мессия придет тихонько, когда мир будет погружен в наибольшем мраке и наибольшей нищете, в страданиях и зле. И к нему отнесутся как к преступнику, так предсказали пророки".
Тем вечером на краю громадной мусорной свалки сразу же за городом реб Мордке вынул из своей сумки рукопись, ради маскировки обшитую толстым сукном, чтобы та выглядела незаметно и чтобы на нее никто не позарился. Я знал, что это за книга, только Мордехай никогда не предлагал почитать ее совместно, я же не смел его об этом просить, хотя с ума сходил от любопытства. Я посчитал, что придет время, когда он сам мне ее подсунет. И так оно и случилось. Я почувствовал важность этого мгновения, дрожь прошла по моему телу, и волосы встали дыбом, когда с книгой вступил я в круг света. И я начал читать вслух, с громадным волнением.
То был трактат Ва-Аво ха-Йом эль ха-_Аджин – "И пришел я сегодня к источнику", написанный Айбешютцем, учителем моего реб Мордке. И почувствовал я тогда, что стал последующим звеном в длинной цепи посвященных, которая тянется через поколения, а начинается где-то перед Шабтаем, перед Абулафией, перед Шимоном бар Йохаем, перед, перед… во мраке времен, и что цепь эта, пускай иногда теряется она в грязи, пусть зарастает ее трава и засыпают развалины войн – она все равно существует и растет в направлении будущих времен.
6
О свадебном госте – чужаке
в белых чулках и сандалиях
Входящий в комнату чужой человек обязан склонить голову, так что первое, бросающееся в глаза, это не его лицо, но его одежда. На нем грязноватый светлый плащ, которых в Польше мало кто видывал, на ногах у него – покрытые грязью белые чулки и сандалии. С плеча его свисает сумка из вышитой цветными нитками кожи. При виде его умолкают разговоры, только лишь когда поднимает он голову, и свет лампад вползает на его лицо, из комнаты слышен возглас:
- Нахман! Ведь это же наш Нахман!
Не для всех это ясно, так что шепчут:
- Какой еще Нахман, что за Нахман? Откуда? Раввин из Буска?
И его тут же ведут к Элише, где сидят старшие – равви Хирш из Лянцкоруни, равви Моше из Подгаец, великий каббалист, и Залман Добрушка из Просниц, и там уже двери за ними закрываются.