Федя ковырнул из пирога кусок рыбы, бросил в угол на подстилку, где отдыхал его кот Истома, — существо благородное, но при этом ученое. Если бы существовала особая, кошачья Степенная книга, то в ней Истома значился бы на видном месте. Сам он считал, что на третьем, — сразу после покойной государыни Анастасии Кошкиной и ее брата Никиты Романовича Кошкина. Это было бы справедливо, ибо в кремлевских окрестностях не сыскать и поныне другого столь образованного и заслуженного кота. Воспитанием, галантностью, интеллектом Истома намного превосходил многих думских бояр, представителей княжеских родов, особ царской фамилии. По крайней мере, он не шаркал обувью, не ковырял в носу, не сморкался за столом, не произносил грубых слов. Вот и сейчас Истома чуял рыбу, но ухом не вел. Соблюдал деликатность. Знал, что получит свою долю своевременно и с доставкой.
Покончив с пирогом, Смирной вымыл руки, чтоб не промаслить тончайший арабский пергамент и продолжил чтение…
Вы спросите, неужто Федор такой грамотный, что даже по-турецки понимает?!
Конечно, грамотный! Монастырь дал ему углубленное знание церковно-славянского, греческого и обиходно-русского языков. Секретные приложения к русскому Федор впитал на московских рынках. Европейские языки изучал самостоятельно, и знал довольно по латыни, чтоб разбирать католические мерзости. Так. Еще, конечно, немецкий, — доныне самый четкий и незамутненный из живых языков. Без немецкого в те годы просто делать было нечего. На нем разговаривала вся Прибалтика, велась основная переписка с заграницей. Даже в исконном нашем Новгороде без немецкого языка неуютно становилось, можно было упустить на базаре какой-нибудь важный смысловой оборот.
Смесь немецкого с нижегородским и латынью давала вполне приличное понимание английского и голландского языков. А если сюда добавить с полбутылки романеи, то и французский проступал осязаемо.
А турецкий?
А вот, чего нет, того уж нет.
А как же султанскую книжку читать?
А по-русски! Турки инструкцию казней для царя Ивана специально перетолмачили с помощью русских рабов. Переплели в чью-то кожу, украсили золотом и бутылочным стеклом, снабдили шикарной зеленой закладкой с цитатой из Корана.
Отчего такая предупредительность? — Очень хотели басурмане угодить белому царю. Слыхали, что он знаток тонкой казни. Гурман.
Итак, центральным сюжетом восточной сказки было неуклонное истребление коварных придворных, кляузников, клеветников, сутяг. Их следовало отбивать специальным кухонным инструментом до мягкости, очищать от кожуры, вымачивать в уксусе и специях, солить, вялить на солнце, жарить на шампурах, варить в трех водах и масле, разделывать на отдельные члены. Экспонировать эти члены в людных местах…
Федя равнодушно читал турецкие откровения и не находил ничего нового. Весь восточный колорит, весь южный темперамент заслонялся одним страшным, обидным явлением, зиявшим на каждой странице. Книга не была манускриптом — то есть, рукописью, она была напечатана!
Вот кошмар! Если даже турки приобщились к чудесам печатного слова, то как же опасно стало жить на свете! Понятно, что турки не сами дошли до высот полиграфии, это им французы притащили станок и шрифты, — назло нам, русским. Теперь мусульманская зараза широким потоком потечет в читающие массы! Хорошо, что этих масс у нас пока не имеется.
Замеченную опасность — печатную форму турецкой книжки — Федор и выделил в качестве сути. Именно это следовало донести Ивану Васильевичу. На остальное не оставалось ни аппетита, ни нервов.
На следующий день пробуждение царя вышло спокойное, тихое, и Федор доложил о книжке во время одевания.
Рука царя на секунду застряла в рукаве, голова — в вороте белой рубахи. Царь зашевелился внутри, как птенец в скорлупе яйца, — если вообразить, что яйцо может быть мягким. Наконец, в «трещину» шейного разреза высунулся «клюв» царской бороды, затем показался голубой глаз «новорожденного» властелина.
«Птенцу» тут же поднесли малиновый морс, и хор вновь подоспевших бояр сладенько пропел: «Добро ночевали, государь и великий князь!».
— Так, значит, говоришь, турки? — спросил у хора Грозный.
Хор опешил.
— Турки, — ответил вне очереди Смирной.
Хоровые бояре пронзили его черными оптическими стрелами.
— И печать не божественная?
Хоровые перекрестились, как по команде, и отступили на шаг.
— Нет, житейская. Ну, всякие там «слава-Аллахи» на каждой странице рассыпаны, но не в корень, а так, для присказки.
Бывший у одевания царский духовник отец Андрей тоже перекрестился и последним покинул огневой рубеж.
— Ну, а нам что с того? — Иван задумался вслух и перестал помогать одевальщикам.
Сопляк Федька продолжал нагло, не в чин, совершенно неуместно с точки зрения опытных царедворцев, отвечать царю, — даже без вежливой паузы, каковую следует делать для изображения своего холопьего скудоумия.
— Да пока ничего. А там видно будет. Обдумать нужно.
— Ну, подумай, подумай…
Думские бояре захлебнулись ревностью. Царь продолжил одевание, а Федька вымелся вон. Даже не в пояс поклонился, червь!
Глава 2. Откровение печатного Слова
Иван Васильевич читал по-русски вполне бегло, красноречием обладал великолепным, ораторская энергия в нем крылась мощная. Многие считали ее параноидальной, истерической, другие — величественной. То есть, царь был человек ученый, грамотный. Однако, любил, чтобы в конце трудного дня кто-нибудь почитал ему вслух сказку, Евангелие, поучение какое-нибудь. А других книг на Руси тогда почти не было.
Вечером во вторник 22 апреля 1561 года Федя Смирной сидел на скамеечке у царской постели и читал Откровение апостола Иоанна, которое царь и так знал наизусть.
Иван лежал на резной кровати в сапогах и по диагонали — так он упал после ужина — спиной вперед. Принятый в компании псарей «малый», постный, градус оставлял в голове царя узкий зазор для восприятия евангельской морали. В эту щель как раз и вливались беспредельные слова Апокалипсиса:
«И увидел я великий белый престол и Сидящего на нем, от лица Которого бежало небо и земля…»…
— Вишь, Федька, — тоже грозен царь небесный. А нас укоряют! Ты мне скажи, «белый престол», значит белый и царь?
— Выходит, белый, — согласился Смирной.
— А какие белые у иудеев? Они все больше смуглявые, чернявые. Получается, Бог не у них, а у нас?
— Правда твоя, государь, — Федя даже обрадовался, что Грозный столь логичен и прозорлив. Может ему нужно чаще «кровь Христову» употреблять? Глядишь, людская целее будет?
— «И увидел я мертвых — малых и великих, стоящих перед Богом, и многие книги раскрыты были, и иная книга раскрыта, которая есть книга жизни…»…
— Что-то я в этих книгах запутался. «Многие книги», «иная» книга, — к чему их столько?
— Ну, «многие» книги мертвые с собой притащили. Они при жизни записывали туда свои подвиги, достижения, славу себе прибавляли. А явились на Суд, — пожалуйста! — тут своя книга есть. В ней написана вся правда. Ты читаешь Богу, что заботился о народе, а Бог по своей книге сверяется, что ты, грешник народ до смерти узаботил, разграбил, растерзал…
— Ты полегче там! Читай давай! — Грозный завалился за подушку.
«… и судимы были мертвые по записанному в книгах, сообразно с делами своими…»…
— На каждого столько бумаги, чернил, писцов! Разорение государству! — царь начал дремать, бормотал сквозь сон. Федя стал закруглять чтение:
— Но зато «…кто не был записан в книге жизни, был брошен в озеро огненное…».
Царь вздрогнул всем телом, ударил каблуком в спинку кровати, будто его погружали в кипящую серу.
— Скажи Висковатому, пусть шлет к туркам за печатной наукой. Надо разузнать, как они книжки делают. Чай мы не хуже турок. Будем печатать большую книгу, чтоб в ней все люди были видны и вся Русь!..