Франческо, не отрываясь от телескопа, внимательно прислушивался к тому, что говорила княгиня. Она объяснила ему место Сатурна в космосе, описала его значение, величину в сравнении с другими планетами и показала созвездия. Демонстрируя ему усеянное звездами небо, как прежде он показывал ей небосвод веры, Кларисса, к своему изумлению, убедилась, что, объясняя Франческо все эти загадки, постепенно заново открывает тот завершенный порядок небесного свода, который считала почти утраченным для себя.
— И оттуда Он взирает на детей своих, — в благоговейном восхищении прошептал Борромини. — А каково расстояние до Сатурна?
— Точно пока неизвестно, но, по расчетам астрономов, примерно семьсот пятьдесят миллионов миль, а то и больше.
— Так далеко — и в то же время совсем рядом, — поразился Борромини. — Разве не чудо, что оттуда Он заставляет наши души страдать?
— Вы говорите о меланхолии? — переспросила. Кларисса, внезапно осознав, что имел в виду Борромини. — Болезнь, которой страдают Его дети?
— Да, меланхолию, — согласился он. — Охватывающую душу печаль, скорбь по невозвратному, размышления о бренности плоти…
Вдруг он резко поднялся, будто не в силах выносить это зрелище.
— Не знаю, можно ли мне вообще пользоваться подобными инструментами. Это означает вмешательство простого смертного в самые сокровенные деяния Бога без Его позволения.
— Возможно, вы и правы, — согласилась Кларисса. — Однако разве вы не пытаетесь проникнуть в эти тайны? Вы же сами когда-то сказали мне — я хорошо помню, это было, когда вы мне показывали купол Микеланджело, — что архитектура воспроизводит творения Божьи, что в азбуке архитектуры можно ощутить божественный порядок.
— Вы помните? Так давно!.. — Франческо улыбнулся, и в его улыбке были и смущение, и гордость, а глаза вспыхнули радостью, словно две звезды. — Чем вообще должно заниматься искусство? Бог дозволяет нам его не ради нашего самоуспокоения и возвышения себя над другими, а для утешения души нашей. Он наделил нас, смертных, способностью творить ради преодоления нашего непостоянства на земле. И это великое утешение, обретаемое в искусстве, а потому любое произведение искусства намного ценнее его создателя.
— Что за мысли, синьор Борромини! Разве можно столько требовать от человека? Готовности целиком и полностью посвятить себя служению искусству?
— Человек искусства иного выбора не имеет — он обязан служить искусству! — с жаром воскликнул Франческо. — Отчего в таком случае Юпитер сияет ярче Сатурна? Или, вы считаете, звезды лгут и все это — лишь случайность?
В голосе Борромини была такая страсть, что Кларисса не решалась возразить.
— Над этим необходимо поразмыслить, — лишь сказала она. — Да, кстати, — вспомнила княгиня. — Я слышала от донны Олимпии, что вы будете строить фонтан на площади. Описать не могу, как я обрадовалась. Вы уже представляете, как он будет выглядеть?
— Готового проекта пока нет, — ответил Франческо, — хотя кое-какие идеи имеются.
О, тогда вы должны поделиться ими со мной!
— Стоит ли? Это всего лишь первое озарение.
— Прошу вас!
Кларисса повела Франческо к столу, на котором лежал листок бумаги, и подала ему оправленный в серебро грифель.
— Хотя бы набросок. Мне очень хочется увидеть его.
Как бы нехотя Франческо взял в руки грифель, но стоило ему провести несколько штрихов, как он уже был в своей стихии. Спокойно и сосредоточенно он расчертил контуры фонтана, обелиска, пояснил, как обелиск соотносится с каждой страной света. В его голосе звучали теплота и уверенность, будто сейчас и здесь, поясняя свой замысел, с каждой добавленной линией он обретал себя. Внезапно остановившись, он с сияющими глазами посмотрел на княгиню:
— Позвольте сделать вам подарок, княгиня?
— Подарок? — удивленно переспросила Кларисса.
— Надпись на фонтане я посвящу вам.
— Но, — воскликнула Кларисса, — это самое ценное из того, что вы имеете!
— Именно потому я и хочу сделать вам такой подарок. Прошу — на память об этом вечере.
Он произнес эти слова так обыденно, как нечто само собой разумеющееся, и Кларисса не смогла воспротивиться.
— Я охотно приму ваш подарок, синьор Борромини. И поверьте, я способна оценить его по достоинству.
Теперь взор его темных глаз уже сиял. Видя, как искренне тронут Франческо, сама Кларисса вынуждена была сглотнуть подкативший к горлу комок. Волна теплого чувства, ощущение естественной, никем не навязанной близости к этому человеку охватили ее. У нее никогда не было брата — может, она только что обрела его во Франческо Борромини? И вдруг ей показалось, что она снова дома, в Англии, хотя целый континент отделял ее от родины. На миг перед ней промелькнуло лицо Маккинни, но укора в нем не было. И Кларисса невольно улыбнулась, впервые за многие, многие недели.
— Вы действительно полагаете, синьор Борромини, что лишь искусство способно даровать нам утешение? — негромко спросила она. — Разве не бывает других моментов, когда мы ощущаем, что у нас есть душа?
— Кроме искусства, мне ничего не знакомо. — Кашлянув, он вернул ей грифель. — А что еще может нас утешить? Религия?
— Пожалуйста, оставьте себе этот грифель, — вместо ответа попросила Кларисса. — Мне тоже хочется сделать вам подарок.
И Франческо не стал отказываться.
— Благодарю вас, княгиня, — ответил он, па мгновение коснувшись ее руки. — Все чертежи и эскизы этого фонтана обещаю выполнять только им.
Борромини поклонился.
— Вероятно, уже поздний час. Думаю, мне пора.
— Да, вы правы, уже почти девять.
Кларисса тоже встала и проводила мастера к двери. Там подала ему руку.
— Благодарю вас за то, что вы пришли ко мне, дорогой друг. Пожалуйста, заходите еще, если у вас появится желание! Я всегда рада видеть вас!
4
На улице царил ад, будто с цепи спустили целую тьму дьяволов. Хотя донна Олимпия предприняла все, чтобы карнавальные шествия проходили поодаль от дворца папской фамилии, тем не менее шум на освещенной факелами пьяцца Навона стоял неимоверный — римляне пили, пели, танцевали. Напялив карнавальные маски, люди отдыхали, наверстывали упущенное, сбрасывая с себя бремя воздержанности и благочиния, выпуская на волю сдерживаемые целый год плотские инстинкты. Бурлил карнавал, ежегодная увертюра к продолжительному посту, предшествующему Воскресению Христову.
Не замечая маскарадной суеты, Франческо Борромини шествовал по улицам и переулкам, весь во власти клокотавших внутри чувств. И все-таки есть на свете чистая, светлая радость, счастье, о котором он до сего вечера знал лишь понаслышке, то самое безоблачное счастье, когда миг уподобляется вечности. И он пережил этот миг! Франческо прикидывал, кто из его знакомых сейчас мог быть счастливее его, и ни одно имя не приходило в голову. Да, княгиня раскрыла ему глаза! Юпитер сияет ярче Сатурна! Как же она права!
Сейчас он готов был расцеловать каждого встречного, так охватило его чувство невыразимой, неописуемой любви к миру. Как он жил до этого вечера, недоумевал Франческо. Да и жил ли вообще? Слова княгини пронизали его душу блаженством, и, уйдя из палаццо Памфили, Франческо понял, что не может просто так отправиться домой — его обиталище слишком тесно, чтобы вместить свалившееся на него счастье. Остановившись он огляделся вокруг. Ликующая толпа в домино сорвала у одного из веселившихся, судя по всему, юнца, маску с лица. И внезапно перед публикой предстала изборожденная морщинами физиономия старика. Брызжа слюной, беззубый рот старикана исторгал на обидчиков проклятия.
Франческо раздумывал — куда пойти? Ведущие к Тибру переулки заполонила людская масса. Он выбрал обходной путь на Квиринал. Вопли радости и пение утомили его, он жаждал побыть наедине со своим счастьем.
Она назвала его другом, дорогим другом. Какая невиданная награда — вероятно, высшая из всех, которые княгиня могла присудить. Что же скрывала эта фраза? Быть может, она любит его? Но не успела эта мысль сформироваться в голове Франческо. как он тут же прогнал ее. Как он мог думать о таком? Княгиня только что потеряла супруга! И то, что сейчас, еще не сняв траура, предложила ему дружбу, означало очень многое, наверное, в тысячу раз больше, чем он мог рассчитывать. Франческо за это был так благодарен княгине, что его надеждам и томлениям не требовалось иного источника. Он был готов навеки довольствоваться ее дружбой. Кто знает, возможно, именно она, эта дружба, была и ее истинным предопределением, быть может, именно в ней и следовало искать корни их сердечной близости, исключавшей всякий намек на телесную страсть.