Иджму приняли такую: сеид встал на путь заблуждения, путь отступничества от истины, начертанной Аллахом, о чем единодушно заявляют богословы; они предписывают сеиду не произносить кощунственной проповеди с мимбара, а совершить паломничество, чтобы очиститься от нечестивых мыслей и предаться Аллаху. Решение это взялся передать улема, самый почтенный по возрасту и считающийся наиболее знающим богословом.
Теперь у мулл, выполнявших тайное поручение ципцана Мухаммед-Гирея, руки оказались полностью развязанными, и они, оставшись одни, после того как разошлись почтенные богословы-юристы, принялись обсуждать предстоящее убийство сеида.
– А если он признает иджму законной и не пойдет в мечеть? Объявит о том, что идет в Мекку? – задал один из мулл тревоживший всех вопрос.
Да, проблема. Гибель от рук возмущенных правоверных – дело одно, убийство в доме – совсем другое. Тем более, убийство человека, отправляющегося в Мекку. Многие мусульмане, если не большинство, признают его мучеником, пострадавшим за веру. За чистоту веры.
– Поступим так, – предложил, наконец, старейший из заговорщиков. – Если он признает законным решение богословов, останется жив. Во всяком случае, сегодня. Станем искать другого удобного случая. Совсем хорошо, если он покинет Казань и направится в Мекку. Только, думаю, заупрямится отступник, пойдет в мечеть. Мы должны подготовиться к этому. Правоверных подготовить. Особенно тех, кто готов исполнить волю Аллаха, покарать отступника от верного пути, начертанного Всемилостивейшим. Каждый из нас должен найти таких добровольцев не меньше чем по десятку. Не осмелится один, осмелится другой. Не решится другой, решится третий.
– Омин, аллахакибар! – провели муллы молитвенно ладонями по щекам и заторопились исполнять задуманное.
В их распоряжении был еще целый день, но и дел предстояло сделать немало. Десяток фанатиков – не вопрос, важнее настроить враждебно сотни правоверных. Молниеносно должен расползтись слух о состоявшемся совете богословов, о том, какую иджму они приняли, и все это должно быть сопровождено убедительным утверждением, что отступничество сеида от веры – не заблуждение, а предательство, ибо он продался русскому царю и служит ему верой и правдой, вовсе не заботясь о ханстве и своей пастве. Должно это сработать, если еще добавить, что сеид хочет разрушить все мечети, а на их месте построить церкви многобожников и всех мусульман крестить. Кто станет упрямиться, того зарежут, как барана. Ибо, как утверждает сеид, Бог один для всех. Для предавшихся Аллаху и для отступников.
До вечера дважды доносили сеиду о возникших слухах среди верующих. Предупреждали:
– Не просто так все это. Чей-то злой умысел виден. Отменить бы проповедь.
– Нет. Я должен говорить с мимбара. Я просто обязан раскрыть глаза правоверным, сказать им прямо и откровенно, в какую пропасть толкают их те, кому нужно только одно – власть. И не важно, если трон будут омывать реки мусульманской крови!
Да, он был полон решимости бороться за правое, как он считал, дело и смело вышел из своего дома, не взяв с собой никого из охраны, чтобы не подвергать риску верных своих слуг. Чем ближе подходил он к мечети, тем тревожней становилось у него на душе: необычно много толпилось народа, иные, по привычке, склоняли головы, но большинство мужчин сопровождало его ненавидящими взглядами. И гробовое молчание царило на многолюдной улице. «Повернуть домой? Нет! Нет! Я обязательно скажу людям правду! Ибо Аллах повелевает: „Зови к пути Господа с мудростью и хорошим увещеванием!“ Но никак не враждой».
Первый плевок. Первый выкрик, оголтело-визгливый:
– Кяфир! Смерть неверному!
И вновь гробовая тишина.
«Пусть случится предопределенное аллахом! Пусть!»
Сеид величественно шествовал посредине пыльной улицы, вроде бы не замечая ненавистных взглядов своей паствы, вчера еще почтительно-услужливой, которая теперь уже создавала живой молчаливый коридор. Чем ближе к мечети, тем более плотный. Полсотни шагов до площади перед мечетью. Вся она забита правоверными. Бывало и прежде, когда верующие узнавали о том, что сам сеид будет проповедовать, народ не умещался в мечети и заполнял площадь, но при его приближении расступался с почтением и склонял головы. Теперь площадь будто поджидала его для гневного слова, стоя сплошной стеной. «Повернуть?! Нет! Пусть будет, как определил Аллах!» Несколько шагов до брусчатки площади. Она стоит насуплено молча. Остается одно: обратиться к верующим прямо сейчас, не ступив еще на священные камни площади. Сеид вознес руки к небу и начал было традиционно славить Аллаха: «Бисмилло, Рахмон…» – и тут десятка три мужчин с воплем: «Смерть отступнику!» – кинулась на него и в мгновение ока истыкала ножами.
Площадь продолжала молчать, а, опомнившись, трусливо начала растекаться в прилегающие улочки и переулки.
Шах-Али убийство сеида воспринял как зловещее предзнаменование. Это – конец его ханствования, посчитал он, хотя все советники и вельможи всячески убеждали его, что сеида покарал Аллах за отступничество от веры, он же, хан, как был почитаем народом, так и остался почитаем. Речи советников и мурз звучали убедительно, они успокаивали, тем не менее он повелел:
– Готовьте гонца к царю Василию. Сегодня же. Письмо ему я вручу сам.
Шаху-Али уже передали подготовленное сеидом послание несколько часов назад, но до печального известия хан колебался, отправлять ли с этим посланием гонца или не следует этого делать. «Смеяться станет царь Василий. Трусом назовет, если сеид преувеличивает. Лучше, видимо, подождать немного, выяснить мнение советников. Исподволь выяснить, не раскрывая главного, сказанного сеидом. А сеид тоже хорош! Достойного хана вместо меня просит у царя Василия. Присмотреться к нему нужно внимательно!»
Молод да зелен еще. К тому же доверчивый. Это советники знали больше своего хана. Это их усилиями стал он доверчивым и спокойным, не видящим угрозы. Их усилиями направлялся взор его в сторону сеида, верного и честного первосвященника, истинно заботившегося о пастве и о ханстве в целом.
Впрочем, решимость его отправить теперь же гонца ничего не меняла. Гонец его не доберется даже до правого берега. Так предопределил Аллах устами ципцана Мухаммед-Гирея.
Трагическая смерть сеида спешно свела воеводу московского Федора Карпова и посла великокняжеского Василия Юрьева. Пригорюнились они.
– Скорей прав сам Шигалей, предупреждавший нас, нежели его первый советник. Сдается, пахнет более кознями Гирей-хана, чем Литвой, – высказался Юрьев. – Благодушествуем мы здесь, а за нашими спинами паутины плетутся. Уведомить следует царя нашего, Василия Ивановича.
– А я более склонен к словам ширни. Козни строят литвины и ляхи. Мастера они в этом деле. И сеида зарезали, чтоб на одну мельницу воду направить: сполчит государь рать свою на Оке, да во Владимир с Нижним нарядит полки, а они Смоленск враз обсадят. Так что уведомить – не обузно, но как бы не навредить.
– И все же, мыслю, пошлем отписку. Уведомим, что первосвященник, верный нашей дружбе, порешен. Но главнее того на сей день – за подмогой слать гонца есть нужда.
– Об этом я уже подумал, – согласился воевода. – Готовится казак на Суру, чтоб стрельцы с детьми боярскими поспешили бы в Казань. А здесь, чтобы не растопыривать пальцы, ко мне переезжай. У меня ладней обороняться на случай беды. Всех казаков и стрельцов сюда соберем.
– Дело предлагаешь. За помощью сегодня же шли. На том берегу наши рыбаки. Помогут, если что.
– Я так и мыслил.
– А мне гонца готовь на завтра. Пораньше. С зорькой поскачет.
– Проводить бы?
– Не следует. Сразу заметят. А когда один – лучше. Незаметно покинет город. Тайно.
Случилось однако же так, что и первого, и второго гонцов заарканили воины ципцана. На лесной дороге, совсем недалеко от города. А чтоб никаких следов не осталось – лошадей и тех разметали волкам на корм, а седла, уздечки и недоуздки зарыли в глубоком овраге. Оттого и остался в неведении царь Василий Иванович о готовящемся мятеже в Казани, не предвидел обиды от вассальных казанцев, а более тревожился, как бы Литва с Польшей не устремились отбивать взятые у них ратной силой земли отчие Рюриковичей.