– Если по правде, то всем нам сгинуть в поле. Если кто не догадается уйти раньше.
– Куда?
Добрыня пожал плечами:
– Где решает не сила. В летописцы, волхвы, калики, отшельники… А кто вовсе устал и душой, тому сидеть на завалинке под солнышком.
Он поймал на себе скользящий взгляд Алеши. Тот помялся, спросил:
– А правда ли, что ты сам однажды уходил из богатырей? Снял доспехи, надел тряпье, скитался по дорогам с нищими?
– Не с нищими, – поправил Добрыня, – а с каликами! А калики – это странный народ… Кого там только не встретишь. И богатырей посильнее нашего Ильи, да только не хотят за оружье браться, и мудрецов повыше нашего Белояна, да только еще большую мудрость ищут, и просто обезумевших, сумасшедших… а может, не сумасшедшие они, а забредшие в своих исканиях так далеко, что для нас они уже не от мира сего… Ты все хочешь спросить, почему я вернулся? Да не от силы вернулся, а от слабости! Намного проще мчаться на коне, махать мечом, сшибаться грудь в грудь… не ломать голову над загадками бытия. И не так страшно. А то, бывало, такая бездна откроется…
Он зябко передернул плечами. Лицо слегка побледнело, синие глаза неотрывно смотрели в ту сторону, куда уехал старый богатырь.
Небо подернулось розовой коркой, словно там затягивалась рана, потом розовое сменилось темно-багровым, и сердце Добрыни застучало тревожнее. В груди росла недобрая тяжесть. Алеша то взбегал на самый верх башенки, долго вглядывался, то спускался кубарем, спешно седлал коня, готовый мчаться на выручку старого богатыря…
Добрыня даже не останавливал, у молодого богатыря хватало ума и чести, чтобы останавливаться, пусть даже уже держась за седло.
Звезды начали проступать на темнеющем небе, когда услышали стук копыт. Удары о землю звучали так редко, что Добрыня не заметил, как стиснул кулаки и задержал дыхание. Почудилось, что следующего удара уже не будет…
Алеша перескочил через костер, кинулся в темноту. Там устало фыркнул конь, прогудел голос, густой и такой слабый, что Добрыня почти усомнился, что на том коне Илья. Когда из тьмы в освещенное костром пространство выдвинулась тяжелая громада богатырского коня, Алеша шел у стремени. Добрыня с ужасом увидел, что старый богатырь почти свалился с коня. Алеша удерживает его в седле с великим трудом.
Вдвоем стащили тяжелое тело на землю, поспешно сняли доспехи, сапоги. Илья почти не дышал, бледный и без кровинки в лице. Добрыня и Алеша старались не смотреть друг на друга. Привыкли видеть широкое торкское лицо старого богатыря суровым и налитым здоровой кровью, а сейчас слаб как ребенок, а когда забывается, то стонет сквозь зубы тихо и жалобно…
К старым кровоподтекам добавились новые. Все тело в синюшных пятнах с лиловыми разводами. Кое-где сочилась кровь, Добрыня страшился, что мощные удары чужака достали и внутренности.
– Он убит, – сказал он утвердительно.
Глаза Ильи почти ничего не видели на распухшем лице. Из рассеченной брови сочилась кровь, правую сторону обезобразил кровоподтек, перекосивший все лицо. Когда Добрыня осторожно потрогал левый бок, Илья охнул и задержал дыхание. Только бы не сердце, подумал Добрыня в страхе. А ребра что, ребра нам всем ломали…
– Он убит? – спросил он снова.
Илья слегка качнул головой из стороны в сторону, перекосил лицо, видно, что и это движение стегнуло как кнутом по снятой коже.
– У нас ночь впереди, – прошептал он. – Утром схлестнемся в последний раз…
Добрыня застыл, рядом ахнул Алеша. Илья без посторонней помощи не взберется и на лавку. Значит, утром вступать в бой кому-то из них!
На рассвете Алеша, который почти не смыкал глаз, тихонько слез с охапки мелких веток и пучков сухой травы. За сторожкой фыркали кони, но ласково, словно не врага чуяли, а переговаривались о чем-то своем, лошажьем.
Когда он приблизился, Добрыня заканчивал седлать коня. Затянул ремни подпруги, оглянулся на тихий шаг:
– Чего подкрадываешься?
– Илью не хотел будить, – ответил Алеша. – Ты… хочешь ехать?
– Надо, – ответил Добрыня просто.
– Лучше я, – возразил Алеша. – Я увертливей. А он тоже ослабел от Илюшиных ударов.
Добрыня помедлил с ответом. Алеша и вправду самый быстрый, но он, Добрыня, почти не уступает ему в скорости, зато превосходит в силе, умении, выносливости. Он умеет, как и Илья, распределять силы на всю схватку, угадывая ее конец.
– Нет, – сказал он тяжело, – рисковать нельзя. Поеду я.
Алеша не успел возразить, как сзади раздался хриплый, словно простуженный, рев:
– Кто поедет?
Илья стоял, держась за столб сторожки, покачивался, бледный как привидение, как его нательная рубаха. Лицо за ночь осунулось еще больше, а кровоподтеки стали зловеще черными.
– Илья! – воскликнули оба в один голос.
– Что задумали, мерзавцы, – проговорил он с отвращением.
– Илья, – сказал Добрыня убеждающе, – ты вон шагу ступить не можешь…
– Но сидеть могу?
– То сидеть…
– Я буду сидеть, – сказал Илья, – но не на лавке, а на коне. А вы… Как можно? Где доблесть, где ваша воинская честь? Он враг наш, но ему еще тяжелее. Вы хоть кружку воды мне подавали, а ему кто? Он один лежит в своем шатре!.. У кого из вас хватило бы совести вступить в бой с раненым?
Голос старого богатыря был полон горечи, и оба молчали, рыли взглядами землю. Алеша дорылся до кладов, потому что лицо внезапно просветлело.
– Но он сильнее!.. Это значит, мы только уравнялись бы!
– Нет, – сказал Илья угрюмо. – Вот если я не вернусь…
Алеша снова потупился, а Добрыня сказал мудро:
– Тогда его искать не придется. Сам найдет.
– Тогда поступайте как знаете, – рассудил Илья. – А сейчас надо жить так, как велит честь и воинская совесть… Но на коня взлезть все же помогите, остолопы.
Конь шел тяжело, словно тащил гору. Противник, такой же вороной, как и он сам, оказался моложе и злее, в обеих схватках умело бил передними копытами, хватал зубами, пытался сбить грудью. Если бы не пришлось побывать в сотне таких схваток, то этот молодой мог бы победить еще в первый же день. А так удалось продержаться до сегодняшнего утра…
Муромец обреченно смотрел на медленно вырастающий шатер. Оба коня паслись неподалеку, один уже под седлом. Полог шатра откинулся, оттуда шагнул, пригибаясь, высокий воин в дорогой кольчуге, поверх которой блестят широкие булатные пластины. Завидев Муромца, тут же бросился к оседланному коню. Двигался быстро, легко, хотя Муромцу показалось, что левую ногу слегка подволакивает.
Когда приблизились к стоянке, незнакомый поединщик уже развернул коня навстречу.
– Ты дрался хорошо, старик, – крикнул он звонким звучным голосом, – но сегодня твой день!
– Или твой, – ответил Илья угрюмо.
Воин захохотал:
– Не скрою, мне досталось. Никто и никогда так раньше… Но взгляни на себя!
– Ты трусишь, – обронил Муромец равнодушно.
– Я?
– Ты. Я не первый раз в поединке. Вижу, когда кто вот так…
Воин онемел от изумления. Потом медленно выдохнул сквозь зубы, грудь его опала, и Муромец понял, что попал в самую точку.
– Да как ты… – Воин прошипел зло, но вместе с тем растерянно, умолк, поперхнулся, провел ладонью в рукавице из буйволиной кожи по лицу. – Впрочем, ты в самом деле способен напугать!.. Но я вижу, сколько в тебе осталось жизни. И вижу, сколько во мне. Тебе не выстоять.
Муромец снял с седельного крюка булаву, до чего же тяжела, сказал приглашающе:
– В ваших землях воюют языком?
Воин всхрапнул оскорбленно, его конь тут же сделал скачок вперед, еще, еще… Булава взлетела над головой Муромца, воин закрылся щитом, грохнуло так, что в земле хомяки спрятались поглубже, птицы улетели на край неба, а на далекой заставе Добрыня и Алеша вздрогнули и замерли, вслушиваясь в страшный грохот и лязг.
Солнце поднялось на самую вершину, головы и плечи накалились под жгучими лучами. Над обоими колыхался струями перегретый воздух, как над раскаленными слитками железа. С грохотом и лязгом оба тяжело били друг по другу, измученные кони стояли, лишь вздрагивали, когда всадника сотрясало от удара, и та дрожь уходила через их тела прямо в землю.