- В том не степняков вина, а поводырей наших: Зря Всеволод братцу своему старшему доверился. Тридцатый год князюшке, а все в младшеньких ходит: В сече герой, а вот разумом - дитя:
Порывы ночного ветра, гулявшего в листве рощицы, мешали слушать степь, заставляли напрягать слух - не стукнет ли копыто чужого коня, не звякнет ли воинское железо: Стреноженные лошади мирно щиплют траву - они первыми почуяли бы пришлых.
- Говорил я ему - как в воду глядел: Не умели думать, вот и положили своих. Эх, просыпали русское золото воронью на сыть - ни креста, ни могилы:
Подали голос далекие волки - лошади встревожено зафыркали, сбились плотнее друг к другу. Большую часть мяса заколотой лошади утром придется бросить волкам на пир.
- Видно, не придется с князем Галицким на сарацин сходить, - сожалел о своем Срезень. - Дед Смага в полоне сгинул - теперь спросить о землях заморских не у кого.
Роман вдруг решил рассказать старшине все, что знал о землях, куда Срезень мог попасть года через два с русским отрядом, которому предстоит участвовать в Третьем крестовом походе: "Полоняник один из западных стран когда-то сказывал:" Но Срезень слушал, не перебивая: о Ерусалиме, о храме Гроба Господня, о рыцарских турнирах, об английском короле Ричарде, прозванном за жестокость "Львиное сердце", и о его земляке Робине Гуде: Ограниченность знаний приходилось восполнять выдумкой - все равно Срезню до правды не добраться:
- Чуден мир Божий, - задумчиво протянул старшина, когда Роман иссяк. - Вот бы самому взглянуть: Вздремни, - велел Срезень. - Младней не буди - сам посторожу:
К Курску подъехали в ненастную, грозовую ночь на двенадцатый день пути, считая с поединка в лагере Кончака. Город был мрачен и безжизнен - ворота закрыты наглухо, на стук никто не отвечал. Можно было податься в кузнечную слободу, но в такую темень только шею свернешь на косогорах. А ждать до утра не хотелось.
- Тайным ходом войдем, - решил Срезень:
Подземный ход начинался узким лазом, скрытым камнем под берегом Тускаря. Внутри сыро, тесно и душно. В кромешной темноте с невысокого потолка сквозь щели меж деревянными плахами сыпалась земля, что-то хрустело под ногами, наверное, скелеты летучих мышей: здесь им самое место. Это был тот подземный ход, мифы о котором сохранятся в Курске многие сотни лет, обрастут подробностями. Его держали в секрете, сберегая для воинской нужды даже в двенадцатом веке.
Роман полз последним, опасаясь, как бы это приключение не стало последним в череде выпавших на его долю. Не хватает только обвала на голову.
Несколько раз руки Романа вместо бревенчатой стены ощущали пустоту - это были боковые лазы, из которых тянуло жутковатым холодом. В услужливой памяти всплыл рассказ Басарги о колдуне и его дочери, о подземелье под городом: Ход пошел вертикально - руки нащупали перекладины лестницы. Дышать стало легче. Но тут что-то пролетело вниз, задев Романа по плечу.
- Котомку с сапогами обронил, - жалобно сообщил сверху Мишата.
Роману пришлось разыскивать потерю: котомка закатилась в боковой лаз, что вел неведомо куда. Чего больше опасался Роман - то ли быть заваленным, то ли воображаемой дочери колдуна, но стало не по себе. Струхнул-таки Ромша-Кистень, укорил он себя, когда руки снова ощутили перекладины лестницы.
Он слышал, как наверху, уже на воле, Срезень вполголоса выговаривал Мишате:
- Дались тебе эти сапоги - я бы тебе новые купил.
Привыкшие к темноте глаза Романа хорошо различали три головы, склонившиеся над выходом из лаза. А вот и протянутая рука старшины:
Что произошло в следующее мгновение, Роман понял много времени спустя: ослепительная вспышка молнии, ударившей совсем близко, на мгновение высветила его спутников, стены детинца и деревянную крепостную церковь, заставила Романа закрыть глаза: Когда он открыл их, то невольно зажмурился снова - но уже от дневного света. Не стало деревянных стен детинца, не было его спутников, а вместо этого возник тот Курск, который он часто вспоминал из прошлого с болью, и который уже не надеялся увидеть.
Роман очутился где-то за Знаменским собором, возле его южного портика. За кирпичной оградой мирно шумели какие-то механизмы электроаппаратного завода, откуда-то с Красной площади доносились праздничная музыка и веселый шум толпы.
Он стоял оторопевший, не зная, как ему поступить. Очень уж странным для окружающих будет появление оборванного вооруженного человека в средневековых доспехах, с волосами до плеч, со шрамами через все лицо. Да еще драная котомка Мишаты со злополучными сапогами, которую почему-то жалко было выбросить.
До телефона бы добраться, своим позвонить. Но телефона-автомата поблизости не было.
Диктор на всю площадь комментировал праздничное действо:
- А вот на подходе воины-дружинники из давнего средневековья, их кольчуги и шлемы сияют, как солнце, грозное оружие готово сразить любого врага родного города:
"Что это еще такое?" - подумал Роман и выглянул из-за угла собора. На длинном транспаранте через всю улицу было написано: "Родному Курску 980 лет". А затем он увидел группу молодых парней, двигавшуюся от юго-западного угла Первомайского сада в сторону площади. Именно их имел в виду диктор, когда говорил о средневековых воинах - они действительно были в кольчугах и при оружии. Роман, не мешкая, пристроился сзади.
- Ты откуда такой красивый? - со смехом спросил его сосед по строю в полированной, явно алюминиевой кольчуге. - А шрамами зачем разрисовался?
Что-то в ответном непраздничном взгляде Романа заставило парня замолчать.
Когда под одобрительные возгласы зрителей они проходили мимо главного входа в Первомайский сад, Роман с удивлением увидел на высоком белом постаменте бронзовый памятник человеку, с которым говорил всего месяц назад - курскому князю Всеволоду Святославичу по прозвищу Буй-тур.
"Все справедливо, - подумал Роман и мысленно поприветствовал старого знакомого: - Гой еси, княже. Не обессудь, что ушел я". Надпись же на табличке, укрепленной на памятнике, Роман в спешке не разглядел.
Странное чувство резануло Романа по сердцу, грозя остаться с ним навсегда: как там они? Как там его синеглазая боярышня Анюта, жива ли? Жив ли Людота со своими домашними? Как повернулось боевое счастье к Никите? Сердце не прислушивалось к разуму, который непрошено подсказывал, что все, по ком тосковал Роман, безвозвратно развеяны ветром безжалостного времени.
Впрочем, он-то знал, что время - штука мудреная.