Мочили ноги, шепча охранные слова и складывая ладони горстями. Осмелев, Пень забрел по колени в воду. И, под визг Крючка, стоявшей по щиколотку в прибое, Ловкий и Хаидэ опрокинули здоровяка. Пень барахтался, нахлебавшись соленой воды. А потом, огромной ящерицей подобравшись, ухватил за ногу Крючка, утащил поглубже.
Долго плескались на мелководье. Плавать никто не умел. Да и чудовищ остерегались, поглядывали в сторону глубины. Потом, выбравшись на берег, валялись на песке, вольготно раскидав руки и ноги.
Пень вспомнил, наконец, о своем голоде. Ловкий, пришуривая и без того узкие глаза, велел девочкам набросить рубахи на плечи — чтоб не ожгло солнцем. Пень и Крючок остались разводить костер. А Хаидэ с Ловким, бродя в воде у скалы, наковыряли ножами ракушек. Складывали в шапку Ловкого, уносили и высыпали на песок глянцево-черной кучей. Потом, сидя на корточках, раскладывали раковины на плоских камнях наспех сложенного очага. Ждали, когда раскроются створки. Отворачивая от невидимого жара лица, подцепляли веточками между створок — Хаидэ научила — и, обжигая пальцы, доставали тугие желтые комочки. Ели, блаженно жмурясь, хрустя песком на зубах.
Наелся даже Пень. А Крючок, удивленно взвизгнув, выплюнула на ладошку и показала всем — жемчужина! Размером с треть ноготка ее мизинца. Неровная, светло-серая. Не такая, как в низках речного жемчуга, что дарили юноши племени своим любам, выменивая у речных племен на молоко и вяленое мясо. Но — сама нашла!
Пришлось набрать ракушек еще. Крючку везло больше всех. И ребята, переглянувшись, высыпали в худые руки и свои находки.
— Ой, — сказала девочка растерянно, глядя на переливающуюся горку в ладошках, — серьги будут! Длинные!
Ловкий коснулся запачканного сажей локтя Хаидэ. И сказал в придвинутое ухо, шевеля губами светлые пряди:
— Я тебе тоже там сделал. В волосах носить. Вечером отдам.
Хаидэ искоса глянула на темную бровь в соленой морской испарине, нос с кривой горбинкой — упал с лошади, давно уж, на приподнятую скулу. Кивнула, улыбнувшись.
Отдохнув от еды, купались еще. Обсохли и долго валялись на горячем песке, лениво переползая за уходящей тенью нависающей над песком скалы. Прячась в тени, выставляли на солнце то руки, то ноги, то покрасневшие крепкие задницы.
Рассказывали страшные истории. Косясь на воду, о чудовищах из моря. О степной женщине в венке из полынника и колючих веток, что приходит безлунными ночами и забирает в мужья самых смелых охотников степных племен. О темной звезде, что является в черном небе, если у кочевника мысли злые, и уводит все племя в гиблые места.
От камней ползли тени, удлинялись, ложась на песок от одной скалы почти уже и до другой. Устав разговаривать, дети лежали молча, думая о грустном, и было так хорошо, спокойно.
«Пора» — думала Хаидэ, но не могла оторвать глаз от темнеющего блеска моря.
— Пора, — сказал решительно Ловкий. Вскочил, гибкий, узкий, как уж, переминаясь на кривых — под лошадиные бока — мускулистых ногах. Пень заворочался, скатил с широкой спины на песок задремавшего Крючка. Встал рядом, отряхивая с боков налипший песок.
Хаидэ потянулась маленьким крепким телом. Поднявшись, пощекотала подружку пальцами ноги по ребрам. Та, пробормотав что-то, зашарила руками по песку, собираясь встать.
И застыли все четверо, услышав гортанный многоголосый крик.
— Ой, — шепнула испуганно Крючок, мгновенно вскинув тощенькое покрасневшее тело. Уцепилась за Пня, прячась за его широкими плечами.
Подняли головы к высокой кромке обрыве. В сумерках на полотне светлого неба всадники в черных меховых шапках казались вырезанными ножом. Двух коней вели в поводу. Острил рожки над черными силуэтами небесный барашек.
— Нашли-таки, — Хаидэ ухватила завившуюся колечками от воды и ветра выгоревшую прядь, прикусила зубами.
— Ой, Лиса! Твой сам приехал! И Ловкого! — Крючок топталась по песку, выглядывая из-за спины Пня.
— Пошли одеваться, — Ловкий двинулся к темнеющей куче одежек. Но был остановлен новым криком. Один из всадников, глухо и рассыпчато тупая, мчался вдоль обрыва, перечеркивая шапкой нежные звезды в бледном сумеречном небе.
Хаидэ вздохнула. Всадник, спустившись поодаль по заросшему травой языку старой осыпи, уже торопился к ним по пляжу. Копыта взметнули песок, когда он остановился у кучи одежды, склонился с седла, подхватывая рубахи, штаны. Устроил барахло перед собой, придерживая рукой вещи.
— Обувайтесь. И наверх.
Ускакал, таща по цвирканью ночных сверчков топот неподкованных копыт.
Ребята разобрали сапожки, путаясь в сумерках, где чье. Прихватили шапки. И пошли туда, где спускался всадник.
— Накажут, — сказал Пень, выворачивая подошвами песок.
Хаидэ поглядела на его спину, обутые в облезлые сапоги ноги, островерхую шапку — Пень надел ее и крепко затянул кожаные завязки. Засмеялась.
Ребята переглянулись, осмотрели друг друга и тоже развеселились.
— Теперь всегда так будем ходить, — важно сказала Крючок, — я только еще серьги повешу!
Выбрались наверх и, замолчав, встали, переминаясь, запрокидывая лица на подъехавших вплотную всадников. Хаидэ безразлично смотрела на море.
Отец, пытаясь поймать взгляд дочери, ухватил бороду в горсть. Заговорил, поглаживая, пропуская через пальцы. К каждому обратился по имени:
— Ты, Хаидэ, ты — Исмаэл, ты — АбИт и ты — Ахатта. Будете наказаны. А сейчас, Хаидэ, Исма — ваши кони. Поехали.
— Наша одежда, — робко сказала Ахатта-Крючок. В кулаке она сжимала узелок с жемчужинами.
— Одежда? — громко удивился вождь, — а она вам нужна? Вы сегодня, как звери в степи. Так и доживете день, до следующего солнца.
Хаидэ взлетела в мягкое кожаное седло. Злость придала ее движениям стремительное изящество безоглядности, сделала старше. Вождь задумчиво смотрел на развернутые угловатые плечи, укрытые рассыпанными кольцами волос.
Ловкий-Исма подъехал на своей мышастой кобылке, встал рядом с черным жеребцом Братом.
Молчащие воины подали руки Крючку и Пню, вздернув, усадили перед собой. Хаидэ окинула взглядом всадников, ударила пятками в бока жеребца и унеслась в темнеющую живую степь. Вождь, как раз открывший рот, чтобы скомандовать, кашлянул и, промолчав, двинулся следом.
Всадники летели, между небом, что спускалось все ниже, наливаясь темнотой, и полной, еще весенней, травой. Рассекали запахи полыни, чабреца, донника, наплывающие один на другой. Перемешивали степь с запахом конского пота и виноградного свежего вина. Оставляли смешанный запах позади — для сторожких ночных зверей, что следят темноту нервными подвижными носами.
Ловкий, вырвавшись вперед, догнал Хаидэ, поехал рядом. Князь и воины не торопились. Двигались мелкой рысью, переговариваясь и посмеиваясь на ходу, наслаждались нечаянной мирной прогулкой.
— Лиса, — Исма посмотрел на пригнувшуюся к шее Брата фигурку, почти невидимую в темноте, — ты не гони, Лиса. Отец еще больше рассердится. Вот увидишь, он перед стойбищем отдаст нам одежду.
— Я тоже на него рассердилась, — ровным голосом ответила девочка, мешая слова с топотом копыт — не нужна мне одежда. Если хочешь, попрошу перед стойбищем, вашу отдадут.
— А-а! — беззаботно махнул рукой Ловкий.
Хаидэ улыбнулась. Глянула на стройную кобылку Ловкого.
— Ну, тогда — полетели?
— Полетели!
И, ударив коней, гортанно крича, двое понеслись на огненные точки далеких костров.
Ворвались из темноты в неровный свет, оранжево лижущий вытоптанную землю. Проскакали мимо караульных, проводивших детей ленивыми взглядами. Чужих не опасались. Охотники лагеря без отдыха рыскали по окрестностям, зорко следя даже за сусличьими норами.
Обменялись парой слов на прощание и разъехались.
Хаидэ, спешиваясь под причитания няньки, слышала издалека звонкий от злости голос матери Исмы. Попадет Ловкому.
Когда подъехал отец, Хаидэ сидела у костра, закутавшись в старый плащ. Держала на коленях миску с похлебкой.