— A-а, опять ты? — равнодушно сказала буфетчица и взялась за рычаг насоса. — Разбогател или на чужие?
— На чужие, Клавочка. Видит бог — на чужие, — и, обращаясь к Сергею, восхищенно пояснил: — Провидец. Все знает.
— Как не знать, — подала буфетчица кружку с оползающей по бокам пеной. — Едва теплый отсюда ушел.
— Седьмая степень, Клавочка. Ты знаешь седьмую степень? Это когда горемычный ползет по шпалам и гадает, когда кончится чертова лестница.
Сергей пригладил растрепавшиеся от набежавшего ветра волосы, принял другую кружку.
Сели под сосной. Сергей исподволь изучал свой нехитрый объект. Лет двадцать ему. Звать Володькой. Весь разговор, как полет воробья. И душа, видно, так же мечется. Паясничает, а на сердце — кошки скребут. Вон и глаз не кажет. Не умеет владеть ими.
Сергей спросил:
— В честь чего вчера так?
— Закеросинил-то? Для поднятия духа. Исповедоваться собирался.
— И попа приглядел?
— Ага. В синей шинели...
Парень опорожнил свою кружку и теперь, перевернув ее, старался оставшимися капельками попасть на муравья.
— Чего не пошел-то?
— Не пошел... Тут, брат, дело тяжкое. Душа тянет, а ноги не идут, — и вдруг вспылил: — А чего ты в душу лезешь? Без тебя муторно.
Помолчали. Владимир искоса посмотрел на Сергея, вздохнул:
— Ты не обижайся. Тут такая петрушка, что без пол-литра не обойдешься.
— Еще по кружке?
— Нет. Хватит. Я ведь без намека. Ты сам-то откуда?
— Я-то? — переспросил Сергей. Ему не хотелось врать этому запутавшемуся парню, но и правдой боялся оттолкнуть его от себя. — Я оператор. Кино снимаю.
Собственно, Сергей не очень соврал. Он действительно увлекается киносъемками. Даже посещает любительскую студию при Дворце культуры.
— Хорошая должность. А я вот гранильщик, — вздохнул, — пока гранильщик...
— Увольняешься?
— Турнут и не спросят. Пойдем-ка отсюда. Сестра, наверно, икру мечет. Танька. Я дома не ночевал. Хочу быть в форме.
Не ступили и шага от киоска, Владимир тревожно остановился.
— Легка на помине. Знает, где братца искать.
Меж сосен мелькнула фигура девушки в светлом платье.
— Будь другом, соври ей, скажи, что у тебя ночевал.
— Совру, только дай слово, что встретимся. Вот мой телефон.
Невысокая, лет девятнадцати, девушка с тревожно раскрытыми глазами остановилась на сгибе тропы. Владимир театрально бухнулся на колени:
— Не вели казнить, вели миловать. Грешен, сестрица. Засиделся у друга за полночь...
Девушка перевела испуганный взгляд на Сергея. Тот приветливо улыбнулся ей.
— Давайте знакомиться. Таня, значит? Глава семьи. Норовистый братец-то, непослушный?
Таня не сводила с Сергея больших, испуганных глаз. С трудом спросила:
— Вы его... с собой?
— Да нет, мне в эту сторону. До встречи!
Брат и сестра смотрели вслед удаляющемуся Сергею. Владимир старался удержать взятый с утра тон:
— Оператор из киностудии. Душа парень. Зовет в ассистенты. Может махнуть, Танька, а? Потом тебя в актрисы пристрою...
Девушка закусила губу, сдерживая слезы, свернула с тропы и по аллее, усыпанной желтым песком, быстро зашагала мимо угрюмых гранитных нагромождений.
Маленький дом с тремя окнами в палисаднике стоял недалеко от шоссе. Он остался Тане и Володе после смерти родителей.
Таня училась, хозяйничала по дому. Владимир работал на гранильной фабрике, заняв место отца. Жили хорошо, дружно. И надо вот...
Таня как вошла, так и села, обессиленная.
— Что с тобой, Володя? Где ты пропадаешь?
— Милая сестренка, это сердечная тайна, которую, как сказал...
— Не паясничай! — вскричала девушка, и слезы покатились по щекам. — Володя, почему пьешь, откуда у тебя такие деньги?
— Ну, деньги не велики.
— Большие, Володя. Те, под матрацем. И не придумывай, что соврать. В милиции ночевал?
— С какой стати? Я же сказал — у приятеля.
— Боже мой, ты сведешь меня с ума, — расстроенная Таня начинала говорить словами матери. — Ты знаешь, кто он, твой приятель?
— Как — кто? Оператор.
— Не оператор. Оперативник. Старший лейтенант милиции. Он у нас в институте беседу проводил. Пермяков фамилия. Я тогда в него чуть не влюбилась.
Владимир некоторое время ошалело смотрел на сестру, потом с трудом произнес:
— Для начала недурно, как сказал турок, которого посадили на кол... А насчет влюбиться... По-моему, он хороший парень.
— Что же ты натворил, горе мое?