Вот имена зверя: каллевин, коолевонг, кобаркола, колах, карбон, коол, буррор, бангару, пукаван, гуридун, бо-ора-бе, сумчатый медведь, коала.
Хотя дольше всего зверь существовал вовсе без имен, двадцать миллионов лет никто его не звал, не кликал, а он уже бродил по первобытным степям, неизвестного вида животное, от которого только и осталась, что челюсть с зубами. Оно уже было на свете, когда континентальные плиты, трясь друг о дружку, пошли трещинами и далеко, на крайнем севере, у великого моря, которое зовется Тетис, от берега поползли в глубь материка глубокие расселины. Древний континент раскололся, от него отделилась материковая глыба, оторвав зверя от сородичей, унося куда-то вдаль, на северо-восток, навстречу теплым ветрам, которые в течение последующих миллионов лет будут овевать новый континент влажным морским дыханием. Под тяжкой благодатью дождей зверь видоизменялся, об эту пору у него мало-помалу укоротилась спина и отпал хвост. Но тут суша раскололась снова, Антарктика поползла на юг и, предоставленная собственной судьбе, там застыла. Вокруг зверя стало прохладнее, суше, дождевые леса сменились акациями и эвкалиптами.
Но зверь, само терпение, приспособился и тут, удовольствовавшись новым кормом, почти вовсе отказавшись от воды, борьбы, суеты и спешки. Улегся в развилке ветвей и покоился в безмятежной дреме сколько-то тысячелетий.
Семь миллиардов раз день сменялся ночью, и все дни были как один день, и все ночи как одна ночь. Никто его не замечал. Ничего от него не хотел. Не жаждал его смерти. Ничего не надо было защищать. Погружаясь в негу тысячелетий, зверь спал и пасся, пасся и спал, приноравливаясь только к росту деревьев, это и была самая подходящая для него скорость, он жил, не ведая забот и помыслов, что и как стоило бы изменить к собственному благу. И не было у него иных желаний, кроме как смотреть со своей ветки в гущу лесов и отдыхать душой. Изредка выпадали ночи, когда он оглашал тьму странным, на два лада, зовом, то ли криком, то ли пением, то ли лаем, который, начинаясь вдохом, переходил в подобие храпа. Его легкие исторгали воздух, и дробный, рассыпчатый звук, перерастая в крещендо, разносился по окружающим просторам, откуда иногда, с какой-нибудь дальней прогалины или с того берега реки, вдруг долетал ответ, и снова наступала тишина, а вместе с ней очередная дрема.
Пока не пришли первые охотники. Далеко-далеко, на другом берегу океана они долго устремляли навстречу прибою свои утлые челны-однодеревки, больше смахивающие на грубо выдолбленные древесные стволы. Из поколения в поколение выходили они в открытое море, гибли в штормах, пропадали на заброшенных островах, умирали от голода и жажды, угодив в стремнину уволакивающего их течения. Однако присущее человеку рвение заставляло пытать счастья снова и снова, пока однажды какой-то смельчак не ощутил под ногами твердь желанной суши.
Ибо сказано: первыми вышли из моря трое братьев, их имена Яхберри, Махмоон и Биррум. Но приплыли они не одни. Они привезли с собой старуху-бабушку, имени которой не помнит никто, и открылся им благодатный край, где в реках несметно рыбы, в небе бессчетно птиц, — только пресной воды почти не было. И вот пошли они все трое воду искать. А старуху на берегу оставили, там, где к берегу пристали. И это последнее, что о ней известно.
Долго бродили Яхберри, Махмоон и Биррум по новой земле, а воды все не было, и когда они, много дней проплутав по глуши, уже чуяли близкую смерть от жажды, один из братьев в ярости вонзил в землю копье. И там, где копье в землю воткнулось, забил вдруг источник, и они напились и привезли из-за моря жен своих. И много колен сменилось, и вода всегда оставалась их первой заботой.