Гораздо меньше той палаты, где я обретался, большую половину этой комнаты занимала огромная русская печь, оштукатуренная и побеленная. И как раз возле печки возился Демьян, растапливая её. Неужели согреюсь наконец? Демьян чутко обернулся на мое появление:
— На двор никак собрался, немчик?
Я на это только кивнул, подтверждая. Демьян критически оглядел меня и сдернув со стены висевший на ней куцый полушубок, протянул мне:
— Держи тогда, раз под себя больше ходить не будешь, эко как замерз… С крыльца не гадь, к нужнику иди, увидишь тропку! Вон лапти стоят.
Куда я попал! Полушубок, как понимаю, мой. Какое же убожество, от него ещё и пахнет какой-то затхлой кислятиной. В лаптях на босу ногу я молнией метнулся к стоявшему в углу двора нужнику, так же в темпе сделал свои дела по маленькому, покосившись на приткнутый пук соломы в щели между жердей. Чем вытирать жопу понятно, нравы здесь простые, как погляжу, а солома — многофункциональная. И спят на ней, и на пол стелют, и вместо туалетной бумаги используют. Хорошо хоть не кормят ей…
Припустив обратно, невольно покосился на узнаваемый силуэт горы, возвышающейся слева — не может быть! Неужели меня по иронии судьбы домой закинуло⁈ Но мороз поджимал и скудость моего прикида не позволяла стоять и оглядываться по сторонам, поэтому не стал задерживаться на дворе, заскочив в дом. Не снимая лаптей и полушубка прошел и прижался к печке, с разочарованием заметив, что она ничуть не теплая, несмотря на разгоревшееся в топке пламя, бросающее ярко-красные отблески в комнату. От дырок в дверце больше света было, чем от дрожащего огонька лампадки в углу перед иконами.
— Замерз, немчик? — С усмешкой не то спросил, не то констатировал Демьян и тут же обнадежил. — Скоро нагреется, печь то считай на весь дом, скоро как летом на покосе жарко будет!
Как же он достал с этим немчиком! Еле сдержался, чтоб не огрызнуться, заявив что русский. Вместо этого подвинулся ближе к дверце, от которой уже ощутимо веяло теплом и на автомате брякнул:
— Это Златоуст, Демьян?
— Златоустовский завод! — Назидательно поднял палец он. — Почти отстроил Илларион Иванович всё опосля бунта Емельки, десять лет в этом году будет, как в кандалы бунтовщиков взяли.
— Илларион Иванович Демидов? — Уточнил я, кляня про себя свое равнодушие к краеведению и истории.
— Лугинин! — Сказал как отрезал Демьян и с подозрением. — Али к кому ты, олух, с фатером своим в работу ехал⁈
Ссориться с единственным на данный момент источником информации (и по совместительству внештатным осведомителем батюшки) было глупо, поэтому примирительно сказал, что малолетству многое не знаю, да и обеспамятел после хвори. Демьян покосился на меня с ещё большим подозрением:
— Какое малолетство? Шестнадцатый год тебе, Герман, мужик уже считай. К домне-то сразу не поставят, вестимо, а вот если Отто под крыло возьмет…
Тут Демьян поумерил свою словоохотливость, посмурнел и проворчав сквозь зубы что-то про немчуру поганую — погнал меня в «гошпиталь», как он называл палату, где я впервые очнулся. Не став пререкаться и спорить, и так уже наговорил достаточно — пошел на свою лежанку, прихватив полушубок. Анализировать выведанное, по всем прикидкам — конец или что-то около этого восемнадцатого века, если отталкиваться от даты подавления Пугачевского восстания. А может, даже начало девятнадцатого, хоть убей не мог вспомнить, когда всё это происходило. Во время правления Екатерины — это точно. Можно было, конечно, поинтересоваться у Демьяна, кто сейчас Россией правит, но не стоит закапывать себя окончательно.
Свернулся калачиком на дощатом топчане, сверху накинул свой полуперденчик бараний и пригрелся. Вспомнил свою недавнюю депрессию и недовольство в своем временем и горько усмехнулся про себя, воистину: что имеем, не храним, потерявши — плачем. Сейчас бы к благам цивилизации, центральное отопление, интернет, холодильник. Зря про него вспомнил, кстати — в животе снова забурчало и я понял, что голоден как не знаю кто. Натянул полушубок на голову и постарался уснуть, считая овец.