Я смотрел на нее, радуясь ее легкой, веселой поступи.
— Вас отпустила мама в загородную поездку? В сумке у вас бутерброды и ракетки для бадминтона? Ну, ну, извините, я пошутил. Рад, что смог вас увлечь. Взгляните на часы, начнем отсчет времени. Целый месяц у нас впереди.
— Я утром проснулась и думаю: «Боже, что он там вчера говорил? Да и кто он такой, в самом деле? Ехать — не ехать! Ехать — не ехать! Ну конечно, не ехать!» Подумала так и заснула. А через секунду во сне решила: «Поеду!» Ведь, правда же, можно поехать и на электричке, ну, скажем, на загородный пикник.
Мы подкатили к вокзалу, и дежурный по станции отвел нас на пустынный конец перрона. Сказал, что из депо уже вышел состав и машинист его здесь остановит.
— А мне позвонили, что вы один, — оглядывая Людмилу, поинтересовался он деликатно. — Просили посадить корреспондента.
— Нет, нас двое. Путь-то большой, работа большая, — ответил я.
В скрежете осей и сцеплений, тормозя и мягко буксуя, подкатывал товарный тысячетонный состав. Электровоз надвигался лбом с отлитой красной звездой, застыл перед нами, содрогаясь моторами. Машинист, отворив дверцу, принял у меня кожаный кофр с аппаратом.
— Это нам? — спросила Людмила, пораженно оглядывая: махину.
— Экипаж на пикник, — сказал я, легонько подталкивая ее к локомотиву.
— Я, право, не знаю!
— Садитесь, садитесь!
Электровоз отразил ее сверкающим лаком и сталью. Она схватилась за поручни, взглянула на меня зелеными, удивленно-счастливыми глазами. Мелькнуло ее платье, красная туфелька. Я вскочил за ней следом.
Машинист кивнул нам, повернув хромированную рукоять. Состав тронулся, набирая движение, пробивая городскую окраину, врезаясь в весенние горизонты.
Машинист, человек еще молодой, худощавый, рыжеватый, с бледной синью в глазах, плавно водил контроллер. Двигатели переходили на рев, и тонны теряли свой вес. Ветровое стекло, словно плугом, выворачивало сопки на две стороны, и те, перевернутые, рушились в пропасть.
Она стояла, прижавшись к дрожащей обшивке. Раскрыла широко под выгнутыми бровями глаза, и в них переливалось проносящееся многоцветье. Я думал, что, быть может, опишу ее такой, как сейчас, — ее полуоткрытые дышащие губы, и за ними на насыпи — невесомые взрывы багульника. Она скользила взглядом по березам, светофорам, встречным составам и железным мостам. По заснеженным склонам с желтыми сырыми подснежниками. По девочке с зеленой веткой, перебегавшей пути. Губы ее что-то шептали, будто давали всему название. Электровоз с плавным ревом накатывался на далекие горы. Гибкой струей ложился в изгибы пути. И голова моя начинала кружиться, будто мы попадали на гигантский волчок. Чувствовалось единоборство двух океанов, и Северный уже начинал отступать, утягивая к себе сибирские плоскогорья и реки. И открывалось движение к востоку, разбег иных рек и хребтов.
— Я никогда ничего подобного не испытывала! Удивительная езда! — говорила она, восторгаясь, приглашая и меня восторгаться. — Мой бедный ансамбль ждет, когда я приду репетировать! А я тут объезжаю электровозы!
— Да, вот вам электрогитара мощностью в тысячи киловатт! И саксофон, и ударник! И скорость выпущенного снаряда. Можете петь. Начинайте!
— Я бы хотела петь по всем полустанкам, теплушкам. Всем машинистам и стрелочникам. Не брать ни гроша, но чтоб они меня в своих кабинах возили!
— Считайте, что наша маленькая труппа уже отправилась на гастроли.
Сопка зеленой влажной занавеской закрыла все небо. За ней чуть туманились серебряные пики Саян. Занавеска упала, и Байкал зеленым водяным треугольником отразил и снежные пики, и облака, окунул их в плавающие льды. Состав оторвался, полетел над Байкалом.
Байкал окатывал ветровое стекло синевой. Колол о него талые льды. На отмелях сидели большие белые чайки. Багульник розовыми шарами скатывался с насыпи в воду.
Я сказал машинисту:
— Тут красивый байкальский берег. Только на миг — я взгляну со стороны на состав. Можно на минутку остановиться?
— Вообще-то не положено, — сказал машинист, щуря голубые глаза. — Но, как говорится, для чести дороги…
Он повернул рукоять. Поезд замедлил разгон, стал у самой кромки воды.
Я спрыгнул на насыпь, отбежал, чувствуя, как остро пахнет землей, и водой, и льдами, и теплым железом машины. Остановился возле берега, успев заметить под ногой желтую звездочку цветка. И, стараясь ее не раздавить, жадно, остро, желая запомнить, оглядывал растянувшийся на километр состав, и язык Байкала с водянистой льдиной, и чаек на кромке…
Я сорвал цветок, уронивший мне на палец капельку сока. Взглянул сквозь резные лепестки на электровоз, на тонколицего голубоглазого машиниста, высунувшегося из кабины…
глава вторая (из красной тетради). Машинист Транссибирской
Узоры на растресканном старом буфете, две синие бабкины чашки, уцелевшие от свадебного сервиза, уже на свету. Но обе комнаты в сумерках, все домашние спят.
Бабушка, маленькая, слабо дышащая, свернулась под вязаным полосатым одеялом, выложила на подушку свою ссохшуюся, почернелую, как узор на буфете, руку. Мать накинула на глаза линялую цветную косынку, и ее волосы сыплются сединой, сливаясь с белой подушкой. Жена приоткрыла на миг свои выпуклые темные веки, блеснула зрачками влажно и сонно и снова заснула, выставив голое со спущенной бретелькой плечо. Сын, разбросав одеяло, весь выгнулся худым, напряженным телом, будто в долгом парящем прыжке, оттолкнувшись маленькой пяткой. Дочь обняла себя с тихой, сладкой задумчивостью.
Николай, собираясь в депо, укладывал свой чемоданчик, прятал в него теплый свитер, дорожный железный фонарь, плоскогубцы и проволоку. Оглядывал спящий свой дом.
— Коля, Коля, — услышал он бабушкин голос. — Подойди сюда, Коля.
Она не подымала голову, искала его глазами, черпала воздух своей древовидной рукой.
— Я здесь, — сказал он, беря в ладонь ее пальцы, поразившись их сухой и горячей цепкости.
— Уходишь? — Она пробовала приподняться. — Приезжай ты скорей! Может, уж не увидимся. Без тебя помру!
Она говорила это всегда, когда он уходил, уже не первый год ожидая своей смерти, и он каждый раз пугался, весь сжимался от жалости к ней, не умея ее утешить. Носил в себе ее слабый умоляющий голос, торопился ее снова увидеть.
И опять в нем были эта боль, и жалость, и любовь к ее маленькому, сухому лицу и к тем синим надколотым чашкам. И быть может, это утро последнее, и ему надо на нее наглядеться, чтоб запомнить. И он в последний раз ее видит и слышит, жмет ее руку, жаркую, дрожащую, не желающую его отпускать.
Он не знал, что с этим поделать. Каждый раз обращался к кому-то с неясным молением о чем-то несбыточном… Быстро, быстро поцеловал ее в лоб, торопясь, освобождаясь:
— Ну что ты, что ты! К вечеру буду дома.
И пока ехал в депо, и потом, получая маршрутный лист, выводя под состав лязгающий, пахнущий железом и смазкой электровоз, все чувствовал на своей ладони бабушкино горячее прикосновение.
Зеленая краснозвездная громада электровоза, впряженная в состав генерального груза, медленно выдиралась из путаницы путей, проводов. Вспыхивали на табло цветные коды сигнализации. Николай, сжимая контроллер, зорко оглядывал проплывавшую мимо насыпь, пропитанную мазутом и ржавчиной, дымное небо с проблеском медной жилы, с утренними стаями галок.
Рабочий люд перебегал по настилам пути. Николай, напрягаясь грудью, гудками сдувал людей со шпал. Тянулись склады, бензохранилища, проплывали над головой шоссейные мосты.
— Холодно, а картошку сажают, — сказал помощник машиниста Степан, оглядываясь на стиснутый путями клочок земли, где копошились женщины с ведрами. — Теща моя еще не сажала.