«– Эй, проходящий! – обращается он ко мне как-то одобрительно. – Ну-ко, послушай, и ты с нами на паром! А то, видишь вот, больно уж река-те наша резва»
В тот момент Тюлин уже понимал обречённость всей его компании: свою, писателя, Евстигнея и Иванки. На плот он взошёл последним и в задумчивости: а надо ли? Даже не отвязал чалки, о чём сам уже отстранённо пожалел:
«– Э-эх! Чалки-те, чалки никто и не отвязал. Н-ну!
– Да ведь ты, Тюлин, последний взошел на паром. Тебе бы и надо отвязать, – протестую я.»
А Тюлину словно этого и надо, он словно ждёт чужого толчка. Он же видел, что шесты, которые принёс Иванко всё равно коротки, кто же кроме него это заметит? Тюлин отчалил и паром понесло.
Почему не пихаешься? – Вопрошали товарищи. – Так до дна не достать! – Отвечал Тюлин. Евстигней пробовал пихнуться шестом и чуть не упал в воду.
Иллюстрация: Переправа через Волгу. Начало ХХ века.
«– Подлец ты, Тюлин!
– Сам такой! Пошто лаешься?
– За што тебе деньги плочены, подлая фигура?
– Поговори!
– Пошто длинных шестов не завел?
– Заведёны.
– Да что нету их?
– Дома. Нешто мальчонка приволокёт… двадцати-то четвертей?»
А тем временем «резвое течение, будто шутя и насмехаясь над нашим паромом, уносит неуклюжее сооружение все дальше и дальше». Тюлину этого и надо! Чтобы бежать с острова Крит, по более правдивой легенде, Дедал с Икаром сделали косой парус способный идти даже при встречном ветре. Так и Тюлин убегал от томившей его действительности то в вино, то вот в такую заваруху. Это была его революция, его стихия. В ней он был капитан! Команды сыпались жёстко и непререкаемо:
– Иванко, держи по плёсу!
– Садись в греби, Евстигней!
– Проходящий, лезь и ты… в тую ж фигуру.
– Вались на перевал, Иванко, вали-ись на перевал!
– Крепи!
– Греби, греби… Загребывай, проходящий, поглубже, не спи!
И тут уже глаза сына «сверкают от восторга» – Вот он триумф капитана! Через тридцать лет дети тюлиных иванки сбросят тяготившие их оковы и начнут строить новую жизнь с новыми смыслами. Ещё через десять забурлят магнитки и днепрогэсы. А ещё через пятнадцать они с гордостью будут писать свои имена на стенах Рейхстага.
В письме к Короленко Горький, высоко ценивший его рассказ, писал: «Река играет» – это любимый мой рассказ; я думаю, что он очень помог мне в понимании "русской души"… Говорят, я довольно удачно читал рабочим реферат, темой которого была роль Тюлина в русской истории, – у меня вышло так, что и Минин, и Болотников, и Пугачев – все Тюлины!». В «Воспоминаниях о В. Г. Короленко» (1923 г.) Горький писал по поводу этого же рассказа и личности Тюлина: «…правда, сказанная образом Тюлина, – огромная правда, ибо в этой фигуре нам дан исторически верный тип великоруса – того человека, который ныне сорвался с крепких цепей мертвой старины и получил возможность строить жизнь по своей воле».
Вспоминаются слова Гоголя из Мёртвых душ : «Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка несешься? Дымом дымится под тобою дорога, гремят мосты, все отстает и остается позади. Остановился пораженный божьим чудом созерцатель: не молния ли это, сброшенная с неба? что значит это наводящее ужас движение? и что за неведомая сила заключена в сих неведомых светом конях?..»
Но отчего-то не совсем весёлой кажется эта скачка. Каким-то обречённым кажется этот путь в никуда. Когда во хмелю бросаешься в бой с невидимыми целями, а победив их, оказываешься снова на том же кругу, ещё в большем похмелье, и победа кажется фальшью. Нет развития, нет движения вперёд, есть только скачка. Всё это напомнило мне один из самых древнейших диалогов с глиняных табличек из Вавилона, которому уже более трёх тысяч лет:
« – Раб, пойди-ка сюда, послужи мне! – Да, что угодно, хозяин?
– Запрягай поскорей колесницу! Мне к царю во дворец надо мчаться! – Мчись во дворец, о хозяин!
Мчись, и царь тебя рад будет видеть и пребудет к тебе благосклонен!
– Нет, мой раб, во дворец не поеду! – И не надо, не езди, хозяин!
Царь в поход тебя дальний отправит! Незнакомым путём, по враждебным и высоким горам поплутаешь! День и ночь только боль, да усталость!…»
Заметили, с каким задором начинает управлять паромом Тюлин, когда сталкивается со стихией, когда ощущает свою свободу? Это и есть проявление цивилизационного характера в натуре человека. Он на краю, он свободен от всех этих пут нищеты, от «начальства», от поборов, от этой бесконечной работы до самой смерти, только в такие моменты он забывает о них, он ловит с наслаждением эти моменты свободы и смотрит легко в глаза опасности и смерти – днём позже, днём раньше – какая разница? Ведь вернувшись на круг, опять ждёт жизненное похмелье.