Пытаюсь подкурить, подперев спиной холодную кирпичную стену, но руки не слушаются. Два пальца определенно сломаны, бровь рассечена, и, вполне возможно, повреждены ребра. Лука отлично постарался, пока его прихвостни держали меня. Чертов трус. С самого детства он был скользким типом. Безукоризненно вежливый с родителями, с теми, кто старше, сильнее, значимее его, этакий пай-мальчик и идеальный сын, он исподтишка пакостил, издеваясь над животными и поколачивая тех, кто не мог дать отпор. И мне от него доставалось, бывало. Правда, один на один он не выходил, а всегда держал при себе парочку таких же мерзких друзей. Отец считал, что наша с ним неприязнь есть следствие этакой братской ревности, мама переживала и пыталась нас примирить. Лука строил из себя раскаявшегося агнца, я угрюмо молчал. Я слишком любил ее, чтобы рассказывать реальные обстоятельства наших с братом ссор.
Надо ли говорить, что Лука стал верным псом при Уго, дружелюбным и на все готовым. Мы почти не пересекались, держа дистанцию, но после грандиозного скандала в больнице он понял – Уго пальцем не шевельнет, чтобы помочь мне. Я вне закона. Братец обрел уверенность и власть, ведь теперь все, что должно было стать моим, перейдет к нему. Я не упомянул, что этот говнюк был еще и чертовски жадным? Так и есть. Власть и деньги – вот чего он хотел от жизни. И чем больше, тем лучше.
Долгое время мы шли параллельными курсами. Я занимался тем, что мне нравилось, Лука, по всей вероятности, тоже. У него хватало ума не вступать в открытый конфликт. Но то было раньше, теперь же ситуация изменилась, и я это сразу ощутил. В прямом смысле слова, на себе.
Но, что бы там ни говорил Лука, я не верил, что разборка со мной была с подачи Уго. Старший брат ясно дал понять, что мне нет места в их мире, но нападать со спины точно не его фишка. Хотел бы убить, сделал бы это сразу в больнице. Я теперь никто для Моретти, но мы одной крови, и этого не изменить.
Чертовы кровные узы…
Выдохнув, чертыхаюсь и швыряю окурок в сторону. От резкого движения ноет рука. Над головой раздается треск. Посмотрев наверх, вижу, как у неоновой вывески дважды мигают и потухают несколько букв. От яркой вспышки слезятся глаза, и я еще несколько минут прихожу в себя. Прочитать название уже невозможно. Осматриваюсь. Неприметное здание, напоминающее закусочную. Только вот заведения такого типа не работают посреди ночи. Тем не менее, решаю войти. В кармане двадцатка – все, что осталось. Я лишился дома, работы, семьи. Тех денег, что успел снять до того, как мои карточки оказались заблокированными, хватило на убитую комнату в забытом Богом районе, которую я снял на месяц, и полуразваленную тачку.
Нужно было бы задуматься о том, как существовать дальше, но, погруженный в пучину горя и полнейшего опустошения, я потерялся. Чувство вины, оно, сука, страшнее всего: сгрызает заживо, не дает дышать, подавляет. И нет сил подняться, встряхнуться, сделать следующий шаг.
Толкнув дверь, я оказываюсь в задымленном помещении. Над головой тренькают колокольчики. Тогда я еще не знал, какими родными станут для меня эти звенящие причиндалы.
В небольшом душном зале аншлаг, но в плотной завесе дыма рассмотреть лица сложно. Протиснувшись к барной стойке, я улыбаюсь рыжей девушке, разливающей пиво в большие кружки, и делаю заказ.
Даже не знаю, сколько сижу там, потягивая не самый качественный напиток. Наверное, почти до утра. Когда очередная кружка опустошается, решаю наконец убраться восвояси, но слышу знакомый голос. Не может быть. И, наверное, мне просто мерещится... Оборачиваюсь, ища глазами источник этого голоса. И у неприметной двери, ловко замаскированной и потому мало кем замечаемой, обнаруживаю искомый объект. Все та же клетчатая рубашка, ковбойская шляпа, сапоги, светлые джинсы, и неизменная сигарета в зубах. Итан, мать его, Миллер собственной персоной. Он что-то спрашивает, заглядывая в пространство за приоткрытой дверью, затем, откинув голову, смеется. Я все еще не могу поверить, что не обознался, что это не обман зрения вследствие двух ударов в челюсть, от которых до сих пор конкретно кружится голова. Миллер совсем не изменился за эти годы, только стал выше и шире в плечах. Когда наши взгляды пересекаются, я понимаю, что и он, черт возьми, меня вспомнил. Несколько секунд рассматривает – ну да, от того холеного юнца, от которого за версту пахло деньгами и роскошью, мало что осталось – а потом широко улыбается и шагает навстречу. Никогда не был сентиментальным, но в тот момент испытываю чувство безмерного, абсолютно искреннего счастья от того, что кто-то рад меня видеть.