– Знаешь, что, Франко, – Дженнифер поднялась и, встав позади Итана, обвила его руками за шею, – ты тоже, знаешь ли, наша семья. И мы не бросим тебя, когда ты нуждаешься в нас, возможно, больше всего!
– Дженнифер, это глупо – рисковать собой и ребенком. Я не смогу ни на чем сосредоточиться, кроме того, что мне нужно защитить вас…. Вас всех, Дженн! Итан, скажи ей что-то! Вразуми ее, – но друг молчал.
– Дженнифер не послушает меня, Франко, ты знаешь это лучше меня, – выдохнул Миллер с легким сожалением.
Да, друг понимал, что я прав, и какая-то его часть хотела прислушаться к здравому смыслу и свалить, но они с Дженнифер уже все решили. Это было бесполезно. Уговаривать их не рисковать собой. Поэтому я попросту прекратил попытки. Я мог просить и буду просить еще и еще, но не мог заставить Миллера сделать гребаный выбор. Ох, если бы удалось попросту его посадить на рейс, который бы увез этих двоих или даже троих подальше и обезопасил от происходящего.
– Что ты будешь делать дальше? – Итан вздохнул, отодвинув свежую выпечку, и, слегка растерянно посмотрев на чашку с кофе, немного отпил.
– Не знаю. Поговорю с Уго, наконец-то узнаю, что такого находится в гребаном кейсе, – слова, что сорвались с моих губ, были словно лишены красок. Я ехал сюда, чтобы попытаться уговорить друга свалить. Мне это не удалось. И сейчас у меня был еще один пункт назначения прежде, чем мне выпадет возможность постичь все гребаные грязные секреты из такого лакомого для всех черного чемоданчика Пэрриша. И, пока я не поставлю эту точку, моя голова не сможет думать ни о чем другом.
– Возможно, поедем тогда к Леону? Узнаем, что там с Камиллой? – Итан, как всегда, сгенерировал отличную идею, но ответ у меня был совсем другой.
– Не сегодня, Итан. Для начала мне нужно попрощаться с Ребеккой.
*****
Я терпеть не мог, когда день был идеально спланирован и максимально загружен. Мне всегда нужно было пространство в мыслях, в воздухе и в окружении. И неважно, какой ураган бушевал вокруг. Мыслить нужно трезво. Для этого необходим воздух. Так было и сейчас. Разбитый и подавленный произошедшим, прочувствовав атмосферу боли и потери, которая в глазах Дэвида Фостера выглядела чертовски жутко, и от чьего молчания боль спазмами пробиралась до мозга костей, я вернулся домой. Но был ли я в состоянии говорить о чем-то важном или быть рядом с Молли тем, кто ей нужен в этот момент? Да, я понимал, что это неправильно, отдавать первенство в мыслях мертвым, но сейчас, сию минуту, я не мог иначе. Возможно, это было в последний раз, когда я снова поддался тяжбам мыслей и мечтам о том, что могло бы быть, если… но я прекрасно понимал, что имею то, что имею, и с этим тоже нужно разобраться. Не знаю, поняла бы Молли мой поступок, но я не мог иначе. Я не мог не отдать последнюю дань уважения Ребекке, которая навсегда останется в моем сердце частью меня и моей жизни. Нет, я не буду от этого меньше любить свою сахарную девочку. Молли – это другое, но не менее ценное. Молли – это мое настоящее и, надеюсь, будущее. И я чувствовал неимоверное облегчение, понимая, что моя сахарная девочка сейчас там, наверху, в безопасности, насколько это возможно, смотрит фильм или общается с Лиамом. Но стоило мне вспомнить хоть что-то, что напоминало Ребекку, как на меня обрушивался образ судьи Фостера, странно потерянного и, казалось, постаревшего за сутки на несколько лет. И пусть он прекрасно держал себя в руках, в отличие от Виктории, которая едва походила на себя, рыдая на огромном мягком стуле и безуспешно пытаясь дозвониться Луке, я видел, сколько боли разрывает судью изнутри. Я понимал его. Он потерял ребенка, часть себя по крови. И я знал, что он чувствует, ведь чувствовал то же самое. Я был опустошен. И растерян. И до конца не соображал, как можно скучать по тому, кого ты ни разу не держал на руках и не видел. А Дэвид Фостер видел… Первые шаги и первые слова, первые разбитые коленки и первые слезы, школу и выпускной. Я чувствовал боль, а он чувствовал эту боль во стократ сильнее.
Его глухое, но такое откровенное «спасибо» дало мне понять, что я находился в нужное время в нужном месте не только для себя, но и для него.
Плеснув себе виски, я посмотрел на лестницу, ведущую на второй этаж, но так и не смог заставить себя подняться. Мне нужно было побыть наедине со своими мыслями еще совсем немного, чтобы наконец-то жить дальше. Захотелось запрыгнуть в машину и удрать отсюда подальше, возможно, к океану, потеряться в толпе и темноте, но я более не мог себе этого позволить. Я попросту спрятался в кабинете Уго, упал в большое кресло по правую сторону от входа рядом с огромным книжным шкафом и, закурив, сидел там чертовски долго. Спустя какое-то время брат пришел, возможно, чтобы наконец-то поговорить, но, увидев меня, не сказал ни слова. Личные границы, черт подери. Для Моретти это было чем-то вроде культа. Уго попросту сел за стол, достал что-то из сейфа и делал свою работу так, словно он был здесь совсем один. Время от времени он тер переносицу, менял бумаги, лежавшие перед ним, закрывая-открывая сейф, и доливал виски в мой и свой бокалы. Молча. Не спрашивая. Просто потому, что так надо.