«Хочу напомнить тебе, мой дорогой боевой друг, нашу экспедицию весной 1944 года. Тогда, на одном из островов, я с помощью верного Григория спрятал дорогие для меня реликвии. Сейчас, когда дни мои сочтены, я завещаю их тебе и твоим товарищам. В целях предосторожности точное описание места зашифровано. Уверен, что втроем вы без труда сумеете разгадать этот несложный шифр».
Заканчивались письма странными рисунками:
Разгадывание загадок было сейчас выше ее сил, и Анна, отложив письма, открыла старую тетрадь в черном коленкоровом переплете. Вчитываясь в строки Маннергейма, горько усмехнулась — такой контраст между ярким полднем на азиатской Торговой улице и этой казавшейся бесконечной ночью на берегу бухты финского озера.
…Мы миновали городские окраины и по мосту переехали головной арык. Наезженная дорога вела в горное ущелье. По пути Екатерина мне поведала, что проводника зовут Сергей Карпович Обезьянов, но он предпочитает прозвище Серьга. Человек он весьма необыкновенный, под стать фамилии. Будучи лучшим знатоком здешних гор и охотником, он пользуется большой популярностью у богатых искателей экзотических приключений, щедро оплачивающих свои опасные развлечения. Серьга почитает себя настоящим коммерсантом и купеческий размах проявляет в регулярных безудержных запоях, из которых выходит, уединяясь у своего приятеля монаха, исполняющего в верненском мужском монастыре обязанности пасечника.
На монастырскую пасеку мы теперь и направлялись. Солнце плавно уходило за отроги хребтов, воздух стал прозрачнее, повеяло вечерней прохладой. Дорога петляла, повторяя затейливые повороты русла горной реки, что шумела и пенилась на перекатах. Вброд мы пересекли ее неглубокие холодные струи. Миновали круто уходящий вверх холм, на котором приютилась березовая роща. Нашим взорам открылось широкое плато, поросшее разнотравьем. На самом краю примостились несколько десятков ульев и небольшой деревянный дом пасечника. На веранде, у самовара, чаевничали двое.
Один, судя по серенькой рясе — монах-пасечник, заторопился к нам навстречу. Был он горбат, мал ростом и хром, но на его загорелом, заросшем седой бороденкой лице сияли чистые голубые глаза. И столько в них было доброты и любви, что я сразу перестал замечать его физическое уродство. Второй — проводник Обезьянов — оказался высоким, худым и мосластым мужиком лет сорока. Он производил впечатление очень сильного и необыкновенно выносливого человека. Монах пригласил нас к столу:
— Здравствуйте, Екатерина Михайловна, и вы, господин офицер, присаживайтесь, отведайте медку свежегонного, горного, с чайком китайским, Серьга вот принес.
Чайная церемония представляла собой смешение русского и кыргизского обычаев. Из круглой пиалы Серьга выливал чай в блюдце, а уже из него, прихлебывал, заедая сотами, истекающими золотистым медом.
Когда мы устроились за столом, он с глумливой улыбкой обратился к Екатерине неприятно высоким, визгливым голосом:
— Тэк-с, тэк-с, значит, все по горам скачете, барышня. Разбойников-то не боитесь?
Екатерина, ничуть не смущенная таким приемом, объяснила цель нашего визита. Серьга надменно ее выслушал и предложил нам выпить, как он выразился, «кальвадосца собственного гону-с». Разлил по стопкам янтарную жидкость.
— Ну, за перевал-с, — сказал он и хитро мне подмигнул.
Яблочный самогон оказался действительно на удивление чистым и ароматным. Закусив, Серьга с ленцой продолжил:
— Далеко ли путь держите-с?
Я рассказал ему о предстоящем маршруте и о том, что в Кашгар нам надо поспеть за неделю.
— Тэк-с, тэк-с, ну, — за перевал-с. — Он налил вторую, и на замечание Екатерины о том, что за перевал вроде бы уже выпили, этот уникум невозмутимо ответствовал: — Тэк ведь, барышня, сколько их, тех перевалов-то, — страшная ужасть.