Анна дочитала до точки и, спрятав тетрадь, открыла дверь, в которую кто-то настойчиво стучал. Несмотря на глубокую ночь, суета в осиротевшем доме продолжалась. На пороге стоял рослый молодой мужчина. Анна подумала, что где-то его уже видела.
Сперва она решила, что это один из финских полицейских, намеренный продолжить допрос, но пришедший что-то начал говорить по-русски, и девушка поняла, что ошиблась. Не было ни сил, ни желания общаться — впервые столкнувшись с безобразной непоправимостью смерти так близко, потрясенная гибелью деда, она замкнулась в себе, старательно отгородившись от всего, что творилось вокруг. Поэтому далеко не сразу поняла, о чем говорит ночной визитер. А он продолжал неловко топтаться на пороге, и Анна наконец узнала одного из рыбацкой троицы, мешавшей ее купаниям, и, хотя видела его сегодняшним утром, ей показалось, что было это очень давно, в другой жизни.
— Извините за вторжение, — смущенно сказал он. — Словами горю не поможешь, но, поверьте, мы искренне вам сочувствуем. Смерть Хейно — большая потеря для нас, как и для всех, кто его знал.
В его речи отчетливо слышался прибалтийский акцент, и, как бы подтверждая это, гость представился:
— Меня зовут Стасис Адомайтис. Мы с друзьями отдыхали на базе вашего… покойного Хейно.
Он все так же стоял в дверях, не решаясь войти, а Анна продолжала упорно молчать — сейчас для нее общепринятые условности не имели значения. Пауза затягивалась. Наконец, видимо, собравшись уходить, он предложил:
— Сегодня ночью мы с друзьями уезжаем в Петербург. Если хотите, могли бы захватить вас.
«Точно, — подумала Анна. — Как же я сама не сообразила — нужно уехать отсюда, как можно скорее. Не могу здесь больше оставаться, мне не выдержать этого ужаса.»
— Спасибо, — искренне поблагодарила она. — И за сочувствие, и за предложение. Если не будут возражать полицейские, я обязательно поеду с вами.
Они вместе спустились на первый этаж.
Полицейские уже закончили осмотр, но покоем в доме и не пахло. Сообщения об очень крупном по финским меркам преступлении передали все уважающие себя СМИ. Получившие от редакций задание «копать дальше» журналисты продолжали находиться в усадьбе. Как раз в этот момент полицейский инспектор Няйменен, руководивший расследованием, собрал во дворе импровизированную пресс-конференцию. Осиротевший вольер, рядом с которым стоял инспектор, ярко осветили телевизионными софитами. Анна вспомнила ласковые карие глаза пса Микеля, и волна горечи вновь захлестнула ее.
Особо пронырливые журналисты, наплевав на запрет и охрану, умудрились пробраться в дом: двое фотокорреспондентов непрерывно щелкали камерами, снимая развороченную гостиную, а в уцелевших креслах вольготно расположилась пестрая компания. Разбитная девица с коротким ежиком волос интенсивно апельсинового цвета, в узеньких джинсовых шортах, высоко открывавших полукружия загорелых ягодиц, интервьюировала колоритную парочку: дальние родственники деда, услышав о трагедии, немедленно заявились в дом на озере. Мужчина с лицом краплачного оттенка и большим животом, выпиравшим из широкого малинового пиджака, — Анна запомнила только, что его зовут Юркки, — отвечал на вопросы, посасывая баночное пиво. Маслянистые глазки плотоядно ощупывали стройные ножки корреспондентки. Рядом с ним пристроилась надутая, как гусыня, безвкусная блондинка, старательно пытавшаяся походить на Мерилин Монро. Глобальная Мерилин приходилась Юркки супругой. Судя по тому, с какой важностью и удовольствием они отвечали на вопросы, настал их звездный час. Время от времени Юркки по-хозяйски похлопывал жену по необъятному заду — та громко и восторженно взвизгивала.