— Римская курия, к счастью, определяет не все, — возразил Брандау.
— Немецкое епископство известно своей подчас критической и своевольной позицией, — ответил с мягкой улыбкой Тиццани. — Однако, насколько я помню, позиция Римской курии несокрушима как никогда.
Челюсти Марвина терлись друг о друга, как два могучих жернова. Тиццани был всего лишь проситель, а держал себя, как крупный феодал. Если он не привез нужного ответа, то может уходить отсюда прямо сейчас.
— В Ватикане есть шептуны, которые убеждают святого отца, что статус ордена, а тем более персональной прелатуры, для Преторианцев — ошибка. И что позиция нетерпимости нарушит компромисс и покой, найденный в отношениях между церковью и наукой.
— Если хотите знать мое мнение, это гробовой покой, — Марвин отпил глоток красного вина и с удовлетворением цокнул языком. — Мы поднимем мир из спячки.
Тиццани поморщился. Что замышляет этот безумец?
— Это требует больше времени, чем можно было ожидать. Папа настолько занят другими вещами, что до ваших выборов его согласие, пожалуй, скорее всего не последует…
— Тогда почему вы вообще здесь? — вскричал Марвин, не владея собой. — Вы опять хотите провести меня, как в Монтекассино? — Он ударил кулаком по столу так, что бокал с красным вином опрокинулся. Вино разлилось по белой камчатной скатерти, как лужа крови.
Тиццани утихомиривающе поднял ладони.
— Однако если заслуги ордена действительно настолько велики… Для того я и здесь: чтобы проверить…
Стены помещения были уставлены дорогими книжными стеллажами, искусная резьба которых изображала библейские сцены в миниатюре.
Книги стояли вплотную. Их было огромное количество, но книга была все же одна.
Библия.
— Преторианцы собирают по всему миру различные издания Священного Писания. Я сам слежу за каталогизацией вместе с одним ученым архивариусом, — Марвин кивнул в сторону Лавалье и Брандау. — Вы ведь этого не знали?
Они стояли перед свободным проемом между стеллажами. Его заполняла стеклянная витрина высотой метра два. Витрина на полметра выступала в комнату, так что ее содержимое можно было видеть с трех сторон. Маленькие датчики с внутренней стороны стекла выдавали электронную охрану.
На стеклянных полках в верхней части витрины стояли подставки, похожие на нотные пюпитры. Их было десять.
На пюпитрах лежали пергаментные листки. То были рукописные страницы с выразительным шрифтом — скорее рисованным, чем писаным. Краска шрифта поблекла.
— Как вы знаете, принято считать, что самый старый полный список Библии — это Кодекс В-19 Публичной библиотеки в Санкт-Петербурге, — сказал Марвин.
— «Кодекс Петрополитанус». Старейший полный текст на древнееврейском, — тихо произнес Лавалье. — Написан масоретами, комментаторами Ветхого Завета одиннадцатого века, которые вокализировали еще более древние библейские тексты, записанные консонантным письмом. — Голос Лавалье вибрировал от научного воодушевления.
— В одном существенном пункте я должен вам возразить, Лавалье. На самом деле Кодекс из Алеппо на несколько десятилетий старше и тем самым является старейшей редакцией исходной Библии. — Генри Марвин стоял перед витриной, широко раскинув руки. Его приземистая, крепкая фигура излучала безграничную гордость.
— Но она, к сожалению, сохранилась не полностью, — Тиццани улыбнулся. — Это и подчеркивалось в ответе Лавалье, не так ли?
— Она сохранилась полностью и содержит весь древнееврейский библейский текст, который по объему, правда, заметно меньше, чем библейский текст греческой диаспоры евреев, — Марвин улыбался, уверенный в себе.
— Неважно. Для нас, христиан католической церкви, Vulgata все еще является мерилом.
— Не надо обижаться, монсеньор Тиццани, — Марвин улыбался, забавляясь. — Здесь речь идет не о вопросах веры. Я говорю о культурно-историческом уникуме.
Лавалье весело рассмеялся:
— Во всяком случае, это факт: единой Библии нет. Перевод Иеронима из четвертого века тоже ведь был попыткой преодолеть разночтения между еврейской и греческой Библией.
Монсеньор Тиццани поднял ладони:
— Из какой Библии взяты эти листки?
— Это десять из отсутствующих ста девяноста двух листов Кодекса Алеппо, — голос Марвина сочился гордостью.
Монсеньор Тиццани властным жестом оттеснил Лавалье с его места и молча уставился на пергаменты.