Повсюду я искал того, кто встанет грудью. И я его нашел. Я, Нинурта, стану вашим богом, а пастырь, который последует моей воле, станет вашим царем. Я, господин, добьюсь этого.
И он избрал меня, пастыря из западных пустынь, сына человеческого, рожденного Иштар, исполнить то, что не исполнили правители.
Господин сказал мне: возьми палку и начертай на ней: правитель Киша и его народ. Потом возьми вторую палку и начертай на ней: правитель Мари и его народ. Потом возьми третью палку и начертай на ней: правитель Аккада и его народ. Потом возьми четвертую палку и начертай на ней: правитель Исина и его народ. Потом возьми эти четыре палки в руку как единый посох.
Пастырь Киша, объедини стада, чтобы возникло могучее царство, и помни: не чтить и порочить вашего бога, приносить жертвы не тем богам, убивать, красть, нарушать брак и лживо клясться — все это грехи, от которых народ должен отречься. Пастырь, укажи правителям и стадам, чтобы они чтили и славили своего бога».
— На этом текст обрывается, — устало пролепетал Лавалье.
Тиццани покачал головой. Его лицо окаменело:
— На шумерской глиняной табличке!
— Основной текст Декалога на старейших из когда-либо найденных шумерских глиняных табличек. Библия разоблачена как плагиат! — Лавалье закашлялся, поскольку он перенапряг свой голос. — Библия из Алеппо, Codex Vaticanus, Vulgata — все это сокровища христианского мира и иудаизма. Но вот это — ценность всего человечества. Какому музею следует передать эти таблички?
Издатель вскочил:
— Монсеньор Тиццани, теперь вы понимаете, что я имею в виду?
Посланник папы стоял у стола, прикрыв глаза, и пальцы его правой руки поглаживали одну из костей.
— Текст не полон, — вдруг сказал Тиццани.
— Что вы имеете в виду? — Лавалье растерянно переводил взгляд с одного на другого.
— Шесть табличек от Навуходоносора и шесть более старых — от этого царя из Киша. Всего двенадцать. — Тиццани смолк, потом пробормотал с по-прежнему закрытыми глазами: — …принес в дар в его честь семь табличек и кости пастыря. Так гласит одна из строк, которые вы зачитывали. Она все еще отчетливо звучит у меня в ушах. Здесь недостает одной из самых древних табличек! Где она, и что на ней написано?
— Минуточку, — Лавалье лихорадочно просматривал текст на своих листках.
Тиццани открыл глаза и устремил взгляд на кости:
— И чьи это кости?
Глава 30
Фонтенбло
Вечер субботы
— Они нас убьют. Или мы просто сдохнем здесь от голода. — Антонио Понти говорил вялым, монотонным голосом, вертя в пальцах обломок затвердевшего цементного раствора.
Он сидел на каменном полу клетки, прислонившись спиной к стене. Лицо его осунулось, щеки запали. С начала его заточения — а это случилось неделю назад — он голодал, получая ежедневно лишь отмеренную порцию воды.
Крис ковылял вдоль стены клетки, опираясь о нее рукой. Боль накатывала волнами. Он стискивал зубы, стонал, хрипел, вновь и вновь пытаясь сделать свое тело менее чувствительным. С каждой волной боли набегали воспоминания. Как отрывочные сцены из фильма, в голове мелькали отдельные события последних дней. Сперва Джесмин, потом Форстер и вдруг массивная фигура этого Шарфа в Мюнхене.
В тот вечер все и началось — с его несдержанности. Если бы тогда он придержал язык, то не лишился бы премии и мог бы подцепить пару новых клиентов. А так у него не оставалось выбора, и он заглотил отравленную наживку, которую Форстер преподнес как лакомый кусок.
Он снова мысленно увидел зал со множеством людей в вечерних нарядах и богатый буфет у стены. В нем заворочался голод. Ему они тоже выдали лишь порцию воды. Сказали, что здесь он сможет наконец испробовать на себе, насколько очистительно действует пост на грешную душу.
— Почему они нас не допрашивают? — спросил Крис, чтобы отвлечься.
— Еще, может, допросят, — ответил Понти, скучающе наблюдая за Крисом. — Не усугубляйте.
Крис вновь и вновь сознательно растягивал мускулы, потягивался всем телом и стискивал зубы, как только колющая боль пронизывала его реберные дуги. Если он хочет бежать, ему важно знать, что он может положиться на свое тело.
— Тебе бы тоже надо что-то делать, — возразил Крис. Понти был слишком безразличен к нему. Может, ему и самому через неделю в этом подземелье все станет безразлично. — Если верно то, что ты говоришь, почему бы им сразу не сделать то, что они хотят? Почему они не прикончили тебя сразу?