Томаш каждый день отправлялся в больницу с неспокойным сердцем. Он приходил за полчаса до начала посещения и нервно ждал на диване в холле, поглядывая на часы и пытаясь справиться с волнением. Тревога смешивалась в нем с необъяснимой горечью и немного утихала лишь тогда, когда в холле, за десять минут до условленного часа, появлялась Констанса. В тот момент переживания за дочку ненадолго сменялись новым щемящим чувством, мучительным и немыслимо сладостным, и встреча с женой превращалась в кульминацию дня. В остальном время протекало в заботах о шедшей на поправку дочке. И хотя ее все еще мучили приступы лихорадки, доктор Пенроуз не видел в этом ничего страшного.
Первое время после короткого приветствия и сдержанных объятий свидания с женой протекали в неловком молчании. На третий день, принимая утренний душ, Томаш составил что-то вроде сценария, старательно отбирая темы для разговоров. Недавнего прошлого супруги не касались; они говорили о фильмах, книжных лавках на Чаринг-кросс, выставке в галерее Тейт, цветочных магазинах Ковент-Гардена, о положении в Португалии, о стихах, общих знакомых, воспоминаниях юности. О чем угодно, лишь бы не молчать.
На шестой день Томаш набрался храбрости, чтобы задать вопрос, ответа на который втайне боялся.
— Как поживает твой приятель? — спросил он так небрежно, как только мог.
Констанса задумчиво улыбнулась. Она давно ждала этого вопроса и теперь с интересом наблюдала за Томашем. Он волнуется? Злится? Ревнует? Сохраняя безразличный вид, она попыталась угадать настроение мужа и с тайной радостью поняла: он мучается, хоть и делает вид, будто ему все равно. История с Карлушем явно задела его за живое.
— Кто? Карлуш?
— Да, этот тип, — отозвался Томаш, внимательно разглядывая противоположную стену. — У вас с ним все хорошо?
Он сходит с ума от ревности, отметила про себя Констанса, стараясь не улыбаться.
— Карлуш замечательный человек. Мама от него в восторге. Считает, что мы прекрасная пара.
— Что ж, прекрасно, — проговорил Томаш сквозь зубы. — Просто великолепно.
— А почему ты спросил? Тебе правда интересно?
— Да нет. Просто так, поддержать разговор.
Воцарилось молчание, напряженное, выжидательное. Оба избегали смотреть друг на друга, играя в старую как мир любовную игру: у кого не выдержат нервы, кто сделает первый шаг, переступит через себя, забудет обиды, обуздает гордость, начнет собирать воедино осколки разбитой жизни.
Пришло время идти к дочке, но они не двигались с места, выжидая, когда один из них сдастся. Наконец обоим стало ясно, что игру пора заканчивать: в другом конце коридора их ждала Маргарита.
— Мнение моей матери не обязательно совпадает с моим, — произнесла Констанса, поднимаясь на ноги.
На следующий день решено было отправиться по магазинам. В душе Нороньи зрела уверенность, что все постепенно устроится. Маргариту еще немного лихорадило, но она явно шла на поправку; Констанса продолжала держать мужа на расстоянии, однако Томаш чувствовал, что она готова к примирению, и, если соблюдать правила и играть с открытыми картами, победа останется за ним.
Чтобы немного развеяться, Норонья отправился на живописную Чаринг-кросс с намерением обойти все книжные, уделяя особое внимание историческим отделам; он начал с Фойл'с, потом перебрался в «Вотерстоунс», а завершил экспедицию в антикварных лавках, где рассчитывал найти древние рукописи с Ближнего Востока: Томаш твердо решил расширить свой научный кругозор, выучив иврит и арамейский.
Перед тем как вернуться в Ковент-Гарден, он попробовал устриц в индийском ресторанчике в конце Лейчестер-сквер. Потом зашел в цветочный магазин и купил зеленую веточку шалфея; Констанса говорила, что шалфей означает спасение. Как знать, быть может, шалфей спасет и Маргариту, и его самого. Томаш уже соскучился по жене и дочке. Проходя мимо Британского музея, он взглянул на часы и, убедившись, что до начала посещения еще больше часа, решил зайти.
К главному подъезду, выходящему на Грейт-Рассел-сквер, вела широкая лестница. Правое крыло музея, расположенного в здании старинной библиотеки, поражало геометрической четкостью залов и коридоров, однако Норонья повернул налево. Сразу за залом ассирийской скульптуры размещалась жемчужина экспозиции, египетский отдел. Большинство посетителей привлекала огромная коллекция отлично сохранившихся мумий, но Томашу было интересно совсем другое. В глубине зала, едва различимая за причудливыми скульптурами Исиды и Амона, лежала черная плита, безупречно гладкую поверхность которой покрывали таинственные письмена, загадочные послания из давно исчезнувшего мира, отголоски древней цивилизации, которой давно уже не существовало на земле. То был Розетский камень.
Наконец, слегка запыхавшись от ходьбы, с веткой шалфея в руках, Томаш предстал перед дежурной медсестрой гематологического отделения и спросил, можно ли видеть Маргариту. Медсестра была новенькая, совсем молодая девушка, пухленькая, с пушистыми волосами; приколотый на груди бейджик гласил, что ее имя Кэндэйс Темпл. Сверившись с компьютером, англичанка поднялась из-за стола.
— Следуйте за мной, пожалуйста, — сказала она смущенно. — Доктор Пенроуз хочет с вами поговорить.
Томаш отправился за англичанкой. Дойдя до кабинета врача, Кэндэйс остановилась у двери и постучала.
— Doctor, mister Thomas Norona is here.
Очередная интерпретация его имени заставила Томаша улыбнуться.
— Come in, — послышалось из-за двери.
Кэндэйс удалилась, а Томаш вошел в кабинет, все еще слегка улыбаясь при воспоминании о том, как забавно произнесла медсестра его имя. Пенроуз грузно поднимался ему навстречу. Вид у врача был усталый, глаза печальные.
— Вы хотели поговорить со мной, доктор?
Врач указал Томашу на диван в углу кабинета и сам уселся рядом. Он тяжело дышал, словно пробежал кросс, а не перебрался из-за стола на диван.
— У меня плохие новости.
Врач замолчал, но выражение его лица говорило само за себя. От ужаса у Томаша на мгновение перестало биться сердце.
— Моя девочка… — прошептал он.
— К сожалению, все пошло по худшему сценарию, — объявил Пенроуз. — В организм вашей дочери попала какая-то бактерия, и сейчас она в критическом состоянии.
Красная, заплаканная Констанса застыла у стеклянной двери в палату и тихонько всхлипывала, прижав руку к губам. Томаш обнял ее за плечи. За стеклом — лысая голова на подушке — лежала их малышка, погруженная в забытье, находясь между жизнью и смертью.
Вокруг суетились медсестры, доктор Пенроуз отдавал им какие-то распоряжения. Осмотрев Маргариту и в очередной раз проинструктировав сестер, он вышел к перепуганным родителям.
— Она выживет, доктор? — спросила Констанса хриплым от страха голосом.
— Мы делаем все, что можем, — мрачно ответил Пенроуз.
— Но она выживет, доктор?
Врач вздохнул.
— Мы делаем все, что можем, — повторил он. — Но ситуация очень тяжелая. Костный мозг еще не начал работать в полную силу, и девочка практически беззащитна. Боюсь, вам следует готовиться к худшему.
Констанса и Томаш ни на шаг не отходили от палаты. Уж если их дочурке суждено умереть, папа с мамой будут рядом, не бросят ее одну перед лицом смерти. Наступил вечер, за ним пришла ночь; медсестра принесла стулья, и они сидели плечом к плечу, наблюдая за агонией собственной дочери.
В четыре утра задремавшие было супруги одновременно вскочили: в палате что-то происходило. Девочка, до этого метавшаяся по подушке, теперь лежала тихо, и лицо у нее стало совсем безмятежным. Медсестра кинулась за врачом. Приникнув к стеклу, Томаш и Констанса будто смотрели немой фильм, только это был фильм ужасов, самый жуткий в их жизни.
Врач прибежал через полминуты, растрепанный и заспанный, на ходу застегивая халат. Он склонился над пациенткой, потрогал ей лоб, пощупал пульс, приподнял веко, проверил показания приборов и о чем-то вполголоса переговорил с медсестрами. Одна из сестер указала на стеклянную дверь, за которой ждали родители, и врач с явной неохотой направился к ним.
— Здравствуйте, я доктор Хэкетт, — сказал он глухо.