Как-то мы всей компанией сидели на квартире очередного знакомого Войны. Кухня дома в районе площади Восстания была микроскопической, грязной – такой классической старой закопченной кухонькой. Мы набились туда, притулились, кто где мог, налили вина. Кто-то сидел, кто-то стоял, все разговаривали, потом появился Лось и начал что-то сдержанно рассказывать Ксении. Если бы я была художником, я бы нарисовала картину в духе старых мастеров, где она стала бы центром сияния, а коричневые детали окружения, закопченная посуда, грязная клеенка, узкое окно отступали бы перед красотой ошибки. В некоторых фильмах есть сцены в клубах, когда вдруг происходит наезд камеры, изображение фокусируется на ком-то одном, и его переживания затмевают окружающее безумие. Когда парни пытались флиртовать с Ксенией, мне казалось, что они идиоты. Уходя, видела пьяного поэта в женском платье. Он мог бы находиться на краю той воображаемой картины, вроде Брейгелевской маленькой фигурки с раскинутыми штрихами ног.
ДСПА занималось множеством вещей, которые после акций Войны или деятельности НБП смотрелись детскими развлечениями, но Лось относился к своим занятиям серьезно. Когда мы познакомились, я сказала пару слов об акциях ДСПА, но не смогла назвать конкретных примеров, и он сразу же потерял к разговору интерес. Абстрактная болтовня его не интересовала, он был невероятно конкретен. Лось одинаково ответственно подходил к левым стачкам, агитации рабочих и к ситуационистским выдумкам. Такой парень старой закалки, делающий свою работу, даже если от нее нет немедленных результатов. В отличие от большинства, дрейфующего от одних убеждений к другим, у Лося был четкий кодекс, а люди с кодексом вызывают уважение.
Как-то ночью мы с Войной, Ксенией и Лосем шатались по городу и клеили «бабблы», подписи к рекламным плакатам, которые превращали рекламу в радикальные листовки или насмешку. Например, надпись «продай и купи оружия» после хвастливого лозунга «получи приз от Avon!». Или «отдамся за томик Маркса» рядом с полураздетой женщиной, рекламирующей то ли мороженое, то ли чупа-чупс. Нужно было налету придумывать надписи, мы так развлекались, иногда получалось остроумно. Лось днем раньше выступил против травли Лоскутова Олегом, написал текст про то, что не считает кражи идеологией – и Война над ним подтрунивала. Он и впрямь выглядел слишком прямолинейным, предсказуемым. Мне показалось важным дать понять, что он прав, так что я подошла и пожала ему руку: «Ты молодец, что написал». Лось удивился и, кажется, сразу изменил обо мне мнение.
Помню очередную вечеринку в большой квартире журналиста, где окна выходили прямо в небо, стесненное крышами. Внизу был узкий двор-колодец, и, окруженный стенами, он был похож на изрезанную окнами глухую трубу. Я сидела, курила и смотрела вниз.
– Не сиди здесь, – вдруг сказал Док и осторожно поднял меня.
Я удивилась, а он продолжил как-то неожиданно откровенно, словно получил обратно чувства:
– Я каждый раз волнуюсь, что ты упадешь вниз, когда ты так близко к краю садишься. И когда ты воруешь, я все время боюсь, что тебя поймают, просто не могу на это смотреть. Не воруй больше, Мор.
Коза с Олегом включали музыку, мы прыгали, танцевали, пели, смотрели в окна, пили вино, а потом все выбрались на крышу, и город стал нашим – море крыш, труб, выступов. «Ты клевая», – улыбался Док. Вдруг оказалось, что он боится высоты. А Ксения бесстрашно носилась под питерским небом, я – с ней, с крыши на крышу, цепляясь за статуи.
Помню, как мы танцевали. Ксения была игрива, неискренне поцеловала в шею. Док жадно смотрел, будто ждал продолжения, girl and girl action. Жадность вызвала неприязнь. Слова о падении обесценились, внезапно стало одиноко и больно, словно внутренности набили стеклом. Он больше не смотрел так, как раньше, когда мы переговаривались через стол одними взглядами или толкали друг друга плечами – приятельски, заговорщически, чтобы подбодрить и прикоснуться. Да, я «клевая», но зачем это, если ничего не меняется, сколько бы я ни старалась? Пошло все к дьяволу.
Коза несколько раз подряд включала одну и ту же песню, Грязев снимал, потом отошел выпить кофе, а дальше зазвучала «Lovesong» Cure. Ксения стала двигаться, хотя остальные потеряли к танцам интерес. Она сказала: «Когда я впервые услышала эту песню, мне казалось, что я умру». Я слушала Lovesong, музыка звучала очень честно. Все, что я хотела сказать, но не могла, произносил Роберт Смит. Печальный Пьеро-Смит никого не интересовал, но фразы – слишком откровенные – проникали за щиты, и движения женщины передо мной лишь подчеркивали это.