Мы обсудили наследие и значение Баха, Гайдна, Бетховена, Алессандро и Доменико Скарлатти, Луи и Франсуа Куперена. Рассмотрели исполнительскую манеру Ванды Ландовской и Ральфа Киркпатрика, Сергея Рахманинова и Артура Рубинштейна. Расписались в нежных чувствах к Россини, Беллини, Доницетти, Верди, Пуччини, Леонкавалло и Масканьи. Особо выделили Вивальди, Перголези, Чимароза, Локателли, Глюка и Генделя. Не забыли Бизе, Массне и Мендельсона с Вольфом. Почтили Вагнера, Вебера, Гуно и Мейербера. Поцокали языками относительно Дебюсси, Равеля, Оннегера, Пуленка и Хиндемита. Вознесли Дворжака и Сен-Санса. Простерлись ниц пред Малером, Сибелиусом и Чайковским. Замолвили словечко о Крейслере, Рихарде Штраусе и Шопене. Помянули Шумана, Шуберта и Листа. Добрались до Стравинского, Прокофьева и Шостаковича. Но нельзя же было умолчать и о Шёнберге, Веберне, Гершвине, Айвзе!
В какой-то момент я произнес сакраментальное четверостишие, ставящее «превыше всех хвалений» Георга Фридриха Телемана, мы вспомнили о том, что забыли Рамо, Гайнриха Шютца и Клаудио Монтеверди — и все началось сначала.
Ребята, Шурик уже тогда был крутым знатоком рок-музыки — с ним было о чем поговорить! Уверен, что время не сгладило этой крутизны.
Нет смысла описывать внешность звезды такого масштаба, как Шурик — она и так хорошо всем известна по календарикам, плакатам и ТВ-шоу. Но замолвить словечко о Шуриковой работоспособности считаю своим долгом. За одну ночь он еще в молодости успевал положить на музыку пять-шесть текстов, при этом к тому же и переделав их до неузнаваемости.
Печально, и невероятно, однако наше совместное творчество как-то не сложилось ни в дотрековский, ни в посттрековский период. Добрый десяток моих текстов, положенных на музыку Шурика, так и остался вместе с нею лежать мертвым грузом в пыльных архивах. В момент нашего знакомства с Шуриковского лица не сходило плотоядное сияние. Кратковременное воздействие параноидальной идеи подвигнуло его (Шурика) на создание омерзительных композиций, какие даже Элис Купер замучился бы извлекать из своих ночных кошмаров. И все же именно в тот период юному композитору удалось-таки при помощи моего счастливого пера состряпать, по крайней мере, одну премиленькую вещицу под названием «Маленький сюрприз». В песенке этой рисовался образ беззаботного, сытого, одетого и обутого парнишки. Объяснялось, как ему хорошо, как его будит по утрам запах кофе, как солнце греет ему простыню и т. д. Но после каждого куплета звучал залихватский, с привкусом немецкого кабаре времен третьего рейха рефрен:
«Веселиться не торопись! Ожидает тебя сюрприз. Что там за сюрприз? Зря ты гадаешь. Маленький сюрприз. Скоро узнаешь!»
Вот в сущности и все. Безобидно, весело, на грани с истерикой.
Представив Шурика, по алфавитному порядку я должен назвать Полковника Эквалайзера. Слов нет, он был и, вероятно, остается мастером своего дела. В умелых руках Полковника самая фиговая аппаратура совершала звуковые чудеса. И, вероятно, вполне справедливо он считался полноправным членом творческого коллектива.
Однако меня особенно доставало, когда принесенный мною очередной текст, активно разбиравшийся по косточкам, отдавался на суд Полковнику, и тот, ничтоже сумняшеся, судил о нем, и судил, как ему, вероятно, казалось, вполне умно и «со знанием дела». При этом талантливому звукооператору конечно же не приходила в голову совершенно аналогичная ситуация, но с обратной полярностью: что, если бы я стал тыкать в его радиосхемы отверткой и хватать бедолагу за руку, сжимающую раскаленный паяльник?
Не хочу выставлять претензии ни к кому лично, тем более задним числом. Пусть Полковник не обижается на меня. Самым страшным моим душителем был не он, и не Женька, упрямый в своем ограниченном мнении, и не Миха, источающий порой рассудительное занудство, и не Борщ, подчиняющийся вопреки здравому смыслу общим «соображениям», и не Феич с его доходившей до смешного бесхребетностью, и не Настя, о которой, как объявлено, умолчу. Самым страшным моим душителем оказывался весь их насквозь совковый пионерский коллектив.
Вот это была сила, вот это был интеграл дилетантизма и пустословия. И вот почему я с самого начала заявил им: то, что я пишу для вашего употребления — не стихи, а тексты. Так оно и было на самом деле — я сплетал для музыкантов то, чего они сами хотели, я писал под диктовку этой дурацкой силы, силы советского коллектива, изображающего из себя рок-группу.