— Ты не поняла? Иди отсюда! — Один из мальчишек замахивается прутом.
— Антонина! — кричит женщина с лавочки. — Немедленно иди сюда, я сказала!
Мальчишки поспешно уходят на другую сторону площадки.
Тоня поднимается, отряхивает шорты и идет к лавочке.
На минутку она останавливается у песочницы. Там две девочки, очень похожие между собой (но одна маленькая, другая постарше), играют с детской посудой.
— Теперь я буду варить кофе, — говорит та, что постарше, и загребает песок маленькой белой ложечкой в аккуратную белую кастрюльку.
— И я! Оля, и я! — подхватывает младшая и, порывшись в ведерке, выуживает такую же ложечку.
— Ты еще маленькая! Ты вари компот. Тебе кофе нельзя. Ты от него можешь умереть! — Девочка Оля делает большие глаза.
Младшая испуганно бросает ложечку.
— Я не умею компот, — растерянно говорит она.
— Ничего-то ты не умеешь, — по-взрослому качает головой Оля. — Тогда сиди и смотри!
— А давайте так: вы как будто сварили кофе, а я как будто гадалка, — Тоня присаживается на корточки, — я буду гадать на кофейной гуще и расскажу вам будущее.
— Нет! — говорит старшая девочка и отворачивается, заслоняя собой игрушки.
— А тогда давайте так…
— Нет! — с нажимом повторяет девочка.
— Нет! — звонко подхватывает маленькая.
Тоня вздыхает, еще минутку смотрит, как Оля крошит в кастрюльку несколько травинок, и идет к лавочке.
— Садись, я хочу с тобой поговорить. — Женщина поправляет очки, делает серьезное лицо, и между бровей у нее появляются две глубокие морщины.
Тоня сидит на лавочке и болтает ногами, прочерчивая в земле бороздки. В сандалии забивается песок, но она не обращает внимания. Мама говорит и говорит.
— Вот почему ты не поиграешь с той девочкой? Как ее зовут? — спрашивает она.
— Люда, — говорит Тоня.
— Хочешь, я попрошу Людочку, и она с тобой поиграет?
— Не хочу.
— А вон те две хорошенькие сестрички? Смотри, какая у них посудка.
Тоня молчит.
— Перестань болтать ногами, когда я с тобой разговариваю! Покажи руки.
Тоня перестает болтать ногами и показывает руки.
— Господи! Что за наказание? Мы же только вышли из дома! Ты можешь вести себя по-человечески? — с надрывом говорит женщина и снимает очки. И снова надевает.
— Могу, — говорит девочка, встает с лавочки и добавляет шепотом: — Наверное.
Тем временем мальчик с пластмассовым мечом спрыгивает с горки и прогуливается вокруг песочницы, поддевая ногой камешки.
Он подходит к Тоне и говорит:
— Давай так: ты как будто умеешь дышать под водой, а я водолаз и ищу затонувший корабль.
Тоня удивленно смотрит на мальчика. В ее глазах одновременно — и любопытство, и недоверие.
— Лучше давай так, — говорит она, — ты как будто водолаз, а я как будто призрак на корабле и не пускаю водолазов к сокровищам.
— Хорошо. А я как будто особенный водолаз и могу вернуть твой дух в тело! Тогда ты оживешь! — предлагает мальчик.
— Здорово! Только для этого тебе надо найти тайную книгу в затонувшем корабле, — оживляется девочка.
— Давай так: как будто в книге написано твое имя, которое надо произнести вслух! А сама ты не можешь, ты же призрак!
— А еще давай так…
— А еще лучше…
Когда женщина в очках спохватывается, мальчик с девочкой уже почти вышли из сквера. Они удаляются, держась за руки, и что-то оживленно обсуждают.
— Антонина, куда ты пошла? Вернись немедленно, я сказала! Антонина! — Женщина поправляет очки и бегом пересекает детскую площадку.
Две сестры в песочнице, забыв про кастрюльку с кофе, шумно делят пластмассовый меч.
Детский кофе от старшей сестры
Посуда имеет особое значение.
Она должна быть миниатюрной и выполненной из легких материалов.
Цвет предпочтительно белый.
Кофе готовится в маленькой двуручной кастрюльке.
Засыпать 6–8 ложечек песка, стараясь, чтобы в кастрюльку не попали стеклышки, мелкие камни и твердые комки земли.
Несколько травинок одинаковой длины мелко покрошить руками и всыпать, аккуратно помешивая.
Влить полчашечки воды из ближайшей лужи (при условии, что лужа образовалась не ранее вчерашнего вечера).
При желании можно украсить пухом одуванчика и накрыть блюдцем.
Настаивать на бортике песочницы до полной потери интереса.
Юлия Боровинская
Как получится
— В любой женской истории всегда есть любовь — или в начале, или в конце.
— В конце — лучше.
— Это смотря какая любовь…
— Я в христианский рай не верю, — шепчет она, притулившись головой между его рукой и телом так, что выдыхаемые слова щекочут сосок, и это не дает мягко сползти в сон.
— Почему?
— А мне там было бы неудобно.
Если не спать, то закурить бы, но правая рука касается ее волос, а за пепельницей и вовсе придется вставать, тогда и она закурит, придется потом проветривать…
— Ну вот представь: начала я прямо с завтрашнего дня молиться, каяться, что там еще положено?.. И попала после смерти в рай. А там уже Витька и Стах. И я каждого из них люблю.
— Ну и живи с обоими.
Неприятно, конечно. Уж в постели можно было бы и не… Но если показать, что неприятно, будет еще хуже. Или все-таки закурить?
— Не-а, никак. Трахаться можно с двумя, а любить — как? Или уж всю душу отдавать или — на фиг нужно? Да и не положено так в раю, наверное…
— Много ты знаешь, что там положено…
— Ну… я пред-по-ла-гаю. Ты сам тоже не знаешь — ты ведь в раю ни разу не был!
— Нет, — улыбается он и думает: «А надо бы заглянуть как-нибудь», — и все-таки встает за пепельницей, ловко выскользнув из-под ее рассыпавшихся волос.
Пепельница старая, массивная, квартирный хозяин оставил, а может, кто-то из прежних жильцов. Глиняный шершавый треугольник облезло-коричневый, а вместо углов — оскаленные драконьи морды. Из Китая, наверное. Или из Таиланда — кто их разберет?
Он забирается обратно под одеяло аккуратно, так чтобы не прижать ненароком разметанные по простыне и подушке пряди.
— Будешь?
— Давай.
Она коротко, но глубоко затягивается, медлит, впуская дым в легкие.
— А еще я бы страшно устала, — наконец говорит она.
— От рая?
— От себя. Это же одуреть можно — всю вечность быть собой. Тащить на себе рюкзаком и детские обиды, и чьи-то случайные слова и собственную вину, и чьи-то предательства. И даже однажды виденную задавленную собаку, из-за которой теперь отводишь взгляд от любой старой тряпки, валяющейся у обочины, — тащить.
— А ты представь, что у ворот в рай с тебя все это снимают. Стоит там такая корзинка, как в аэропорту перед металлоискателем, и ты туда все складываешь, складываешь, складываешь — пока не станет совсем легко и светло.
— Да, но кто же тогда войдет в эти ворота? Не я — это уж точно.
Он вспомнил, как два года назад, в метро, она плакала, прислонившись головой к какому-то глупому объявлению — то ли рекламе обувного магазина, то ли о новом, невероятно выгодном тарифе. А когда он только собрался что-то спросить, она резко сказала:
— Я даже и пытаться больше не хочу! — и вышла.
А вчера она курила на лавочке в его дворе — просто шла мимо, захотелось где-то присесть и покурить, — а он как раз вышел в магазин. Потом они ели мороженое в кафе — она заказала фисташковое, — и он спросил:
— А что ты еще хочешь?
— Покататься на карусели.
И все это было судьбой, несомненно, никакой вины он за собой не чувствовал, даже поцеловала она его первая — ладно бы от любви, но нет, от одержимости забыть кого-то, по кому были эти давние слезы в метро.
Ведь нелепо же предупреждать, что твои женщины всегда умирают, где-то там, в своих квартирах и на своих простынях, через день-другой просто перестают дышать во сне. Трижды так было, а больше он и пробовать не хочет — то ли бывшая жена к ведьме ходила, то ли такое уж цыганское счастье…