Глаза! Громадные, в окружении густющих ресниц, синие, как бездонные озёра или затопленные карьеры после разработки медной руды. Безруков бы и дальше любовался девушкой, но начальник стражи убил сентиментальность одной фразой:
- Дом твой, скот и семью князь забирает себе как виру за нападение на дворянина. А ты отдаётся графу Сибирскому. Он волен повесить, утопить, четвертовать, колесовать тебя, или предать иной смерти, кроме усекновения главы.
Девкшка всхлипнула, грудным голосом сказала:
- Отец, как же так? За что? Вы... А князь... - и взмолилась, шагнув к Даниле Крут, - помилуйте, господин Крут, допустите до князя, я умолю, я упрошу...
Стражник поймал её за плечо, вернул на место. Любамир встал, поклонился Даниле:
- Велик наш князь. Не стал убивать меня сам. Спасибо и на том. – повернулся к плачущей девушке. – Прости меня, Милица, за глупость мою. Иди в дом князя, служи ему и помни сына моего. Если его плод выносишь, назови Стефаном.
- Не гневи князя, Любамир, - одёрнул старого воина начальник стражи. – Ты сам виноват.
Мишка, обуреваемый жалостью к осуждённой семье, заёрзал на стуле, забыв про боль в ноге, уронил костыль, поднял, снова уронил. Наконец, собравшись с мыслями, задал Даниле вопрос:
- А если я его прощу?
- Пока не убил, он твой раб. Отпустишь на волю, любой вправе убить его. Такова воля князя.
- Охренеть, ну и законы у вас!
Данила Крут пожал плечами, мановением руки изгнал Милицу наружу и пальцем показал на Яковенко:
- Ты. Объявляю баницию. Три дня, чтобы покинул нашу землю. Потом будешь повешен за шею.
Стражники подняли Виктора, развернули к двери. Безруков, расстроенный из-за нелепой случайности, погубившей жизнь Любамира и Милицы, забыл собственное решение никогда и никому не помогать в этом мире. И ляпнул первое, что навернулось на язык:
- Стой, Данила! Погоди! Если я за него поручусь, он может остаться?
- Нет. Только раб или слуга в долговременном найме, за кого отвечает господин, может пребывать в Рашке постоянно. Он тебе не слуга. Сам же говорил – случайный попутчик, как и та баба.
Сюрприз! Насколько Мишка понял, Виктор и Мальвина объявлены персонами нон грата. Страна Рашка вышвыривала их за границу. Остановить депортацию граф Сибирский мог, но лишь официально приняв обоих на работу. На постоянную работу. Будь Безруков лопухом, не умей считать деньги, он бы с лёгкостью заявил сейчас, что нанял пару. Охранником и кухаркой, экономкой там, неважно.
Только Мишка уже не был наивняком, который недавно призывал этих писателей в стиле кота Леопольда – «давайте жить дружно». Хватит, поездили они на его конях, пожили в корчме, поели-попили за его счёт. Всласть наобзывали Мишку мародёром, убийцей, доносчиком, сплетником, и чёрт знает кем ещё. Так теперь их спасать от депортации?
Жаба, так в современном Мишке мире обидно называют расчётливость и бережливость разумного человека, уже несколько раз уступала попаданческой солидарности. Но всегда оказывалась правой. Сейчас эта жаба вступила в схватку за слишком быстро худеющий кошелёк графа Сибирского. Площадка, на которой шла борьба, находилась в уме Мишки, а роль рефери разве постороннему доверишь? И он вслушался в аргументы противников:
«Они современники, и могут пригодиться», – сделала выпад солидарность.
«Ага, сто раз уже предали», – жаба умело поставила блок.
«Теперь поумнеют, оценят заботу», – провела высокую атаку солидарность.
«Пока умнеют, деньги закончатся», – парировала жаба, переведя схватку в партер и прижимая противницу лопатками к ковру.
«Нельзя всё мерять на деньги!» - взвизгнула солидарность, понимая, что как раз деньгами-то всё измеряется, что в той, что в этой жизни. Торжествующая жаба села на грудь солидарности, ожидая вердикта рефери.
- Так что с этим човеком? – нетерпеливо спросил начальник стражи. – Нужен он тебе?
И Мишка Безруков, альтруист, идиот, да просто лох конченый, поступил неспортивно. Чистую победу жабы он слил в угоду дискредитированной попаданческой солидарности:
- Заберу его. Камердинером или охранником.
**
Повелительно шевельнув рукой, словно смахивая крошки со стола или сгоняя мух, Данила выгнал Любамира и Виктора на улицу. Устроился на стуле поудобнее, заверил подписью бумагу, подсунутую писарем, выгнал из комнаты стражников. Постукивая пальцами по столешнице, совсем как делали Мишкины современники и сам Безруков, волнуясь или размышляя, начальник стражников задал графу Сибирскому вопрос: