Место не впечатляло. Ни как гостиницы, ни как тюрьма. Квадратное в плане помещение, в центре – двухступенчатый каменный помост, на нижней полке которого он и лежал. В ближнем углу – куча сухой травы, заброшенная серой тряпкой на манер простыни, покрывала или одеяла. Остальные углы пустовали.
Комната не радовала – слишком напоминала карцер. Или одиночную тюрьму. Не темница замка Иф, но чересчур аскетичная, без намёка на удобства. Чистый каменный пол, вымощенный неровными светлыми плитами. Низкий потолок на трёх тёсаных балках, плотно, без щелей забранный ровными круглыми стволиками. Дверь из широких плах, контур обозначен слабой подсветкой из щелей по косяку и трещин дверного полотна. Узкие – не то что протиснуться, двумя глазами не посмотреть! – три вертикальных проёма, пародирующих окна. Или бойницы?
Крупный тропический жук, изучающий проём ближнего окна, тщедушный лекарь и он сам, Михаил Безруков – единственные живые существа в этой конурке. Снаружи, если в систему отсчёта включить недавнее раскрывание двери и заданный лекарю вопрос – не меньше пары сторожей. Плюс к ним, а в смысле возможности побега, конечно, минус - отдалённый шум голосов и частое буханье, очень похожее на нестройный барабанный бой.
- Мда… Хреново, - повторился Мишка, чтобы проверить голос.
Звучал голос хорошо. Плохо, что олицетворял он "глас вопиющего в пустыне". В смысле - напрасно звучал. Для самого доктора Безрукова и ни для кого больше. Помнится, Робинзон Крузо сам с собой разговаривал, чтобы речь не забыть Но он всё-таки не один бедовал. Там и пёс и кот упомянуты, которые на знакомую речь реагируют, потому что понимают. На своём уровне, но понимают, а если умные – даже отвечают, гавкнув, рыкнув, мявкнув или мурлыкнув.
А если оказываешься среди людей, для которых твои слова звучат бессмысленно, как их обращения – для тебя? Вот тогда вопишь именно что в пустыне, безответно. Даже без эха.
Безруков ведь не так просто вопросы незваному лекарю задал. Отнюдь. Едва очнувшись, он включился в поиск путей побега. Императив «быстро делать ноги!» главенствовал в голове Мишки, словно длинный ржавый гвоздь в босой стопе. Кто наступал на такой, торчащий из серой строительной доски, тому больно даже читать эти строки. Зато понятно, что прочие беспокойства перед этаким гвоздём отступают и уменьшаются до полной незаметности.
Сожжённая кожа болит? Фигня!
Больно шевельнуться? Тоже фигня.
ПО БОЛЬШОМУ СЧЁТУ.
Потому как эти боли – они ничто перед жутью извлечения из твоей груди трепещущего, живого сердца. Всё пройдёт, переболит, заживёт и забудется, если ты останешься жив.
Примерно так мог бы врач Безруков передать своё видение императива, заставляющего думать о побеге, только о побеге, лишь о побеге, всегда о побеге. Но как удрать из комнаты, где слишком узкие окна, а выход охраняют вооружённые стражи?
Предположим, он сейчас в стиле Геракла или Конана-варвара ударит по двери ногой. Та распахнётся, пришибёт одного охранника. Второго Мишка – опять могучим ударом, уже кулака – надёжно вырубит. И что, желанная «свобода вас встретит радостно у входа, а братья меч вам отдадут»?
Фиг вам, а не свобода. За дверью возникнут гораздо более серьёзные вопросы. Куда бежать – первый. Кто там шумит и барабанит, сколько их, чем вооружены – второй, третий и так далее.
Это голливудские Орешки, Терминаторы, Рембы, Коммандосы и прочие герои укладывают злобных, но неудачливых врагов штабелями. В реальной жизни два-три толковых парня с колами в руках уделают самого крутого рукопашника. Если одновременно нанесут удары. И главный герой, стремительно крутнув маваши-тоби-гери, сокрушит, возможно, одного, но приземлится с переломами от двух других, а то и без сознания.
Мишка тихонько подошёл к двери, прильнул глазом к щели:
«Та-а-ак… Зелёная стена джунглей на дальнем плане... О, пирамида? Низенькая, метров тридцать… Ну, пятьдесят… Три широких каменных пояса, вроде балконов, по всему периметру... Туда меня и поведут, однако... А где алтарь? В коробке, что наверху? Ё-о-о… Народищу-то внизу… Гуляние у них, что ли?»
Почувствовав движение позади, он распрямился, едва не заорав от новой волны боли. Краснокожий лекарь, ростом Безрукову едва по плечо, в этот раз протягивал ему деревянную плошку, на дне которой что-то жидко колыхалось.