Понятно, что он не мог написать родителям Сержа – он не сомневался, что тогда его заберут.
У него не было ни богатого друга, ни щедрого, ни, уж тем более, богатого и щедрого. Он сказал себе, что придётся воплощать в жизнь импровизированную ложь, которую он сказал Симону: снова заняться живописью – не обязательно писать изысканные полотна по заказу агента и клиентов его "Huns de luxe" – всё, что можно продать быстро и кому угодно. Его мастерство живописца (которому он не придавал значения, но осознавал за собой этот грех) позволяло ему не глядя рисовать пером или кистью самые красивые лесные поляны и самые весёлые деревенские пейзажи, какие можно увидеть в любом супермаркете, не говоря уже об обнажённых женщинах, по части которых он был действительно хорош, часто копируя разрешённые работы, да и шедевры.
Проблемой было именно продать их. Тем более, летом торговля почти умирала. Ему следовало двинуться на юг, к Средиземному морю, делать портреты по вечерам возле кафе. Людям это нравится; он знал, как добиться похожести, очень сильной, или умеренной. Прежде он жил этим целый год, во время своего первого пребывания во Франции. Ему было восемнадцать. Он заработал достаточно денег, чтобы исполнить единственное желание, которое вызывал в нём Париж: уехать, куда глаза глядят. Что он и сделал.
Спустя много лет он всё же вернулся. Для него во Франции было что-то показное, застывшее и старческое, что соответствовало его нелюдимой натуре, и чего он больше нигде не встречал. И колеблющийся свет на этом краю континента, ни серый, ни яркий, ни сочный, ни прозрачный, ни завуалированный, ни сияющий – как впечатление, производимое каким-то тусклым человеком, который изо всех сил старается казаться не выдающимся, а приятным и интересным, – этот свет, который никогда не господствовал над зрелищем, но и не льстил, этот свет оставлял его глаза в покое. Его излишне хрупкие глаза, настолько очарованные уже созданным, что делали художника в нём бессильным. Лишь слабость искусства дала ему силы быть художником, несмотря на совершенство того, что существует.
Он не понимал ни этого направления своей жизни, ни того неистового энтузиазма, который вызывали его работы с подростковых лет. По крайней мере, у него были причины рисовать, даже если он не понимал энтузиазма зрителей. К настоящему времени у него больше не было причин что-либо делать. Его единственным настоящим и единственным будущим был Серж, его брат.
Так что делай всё возможное, чтобы достать деньги.
Он написал издателю, тому, что заказал, а потом отверг иллюстрации де Сада. Ещё не наступил август; он получил благоприятный ответ. Джонатан не знал книги, которую придётся иллюстрировать; она была из той области французской литературы, с которой он вовсе не был знаком. Он бы согласился в любом случае, если бы не одна проблема: он затребовал существенную предоплату – почти полную стоимость работы. Издатель, возможно, наученный предыдущим горьким опытом, предложил лишь крошечный аванс. Джонатан отказался от заказа под действием какого-то рефлекса, который до сей поры питался его безразличием к деньгам, а теперь наоборот – исключительно деньгами.
Он также написал своему агенту, чтобы узнать положение вещей. Его ответ был запоздалым и описывал ужасное состояние рынка; он напоминал о большом количестве непроданных картин и предлагал Джонатану написать дюжину небольших картин, декоративных, очень ясных и простых, вроде тех, что он уже писал раньше – два или три раза – и которые были так хорошо приняты. Их можно было довольно быстро продать, и в этом случае агент авансировал бы ему тридцать процентов от общей стоимости. Разумеется, помимо ежемесячных платежей.
Предложенная сумма, хоть и скромная, вполне удовлетворяла Джонатана: её будет достаточно, чтобы покрыть пребывание Сержа. Он сделал шесть небольших холстов за неделю, равнодушно копируя самого себя. Агент был в восторге, Джонатан получил свой гонорар. Он оказался немного скромнее, чем ожидалось: видимо, картины не должны были быть такими маленькими… Джонатан улыбнулся, заметив эту скидку в несколько сотен франков: у богатых свои причуды.