— Да. Взлетать при бомбежке — преступление. Сбитые бомбардировщики их не оправдывают. Это случайность.
— Что же вы сделали бы на месте Ширвиса и Кочеванова?
— Я бы отвел самолет в безопасное место и ушел бы в укрытие.
— Значит, дали бы возможность спокойно бомбить аэродром и ваш укрытый самолет? Так?
— Я не решаю подобных вопросов… и у меня нет прав изменять инструкции.
— Что же вы называете инициативой?
Шубник недоумевал: чего от него добивается этот въедливый майор? Прежде, когда его вызывали к начальству в дни инспекторских смотров, он хорошо знал, как надо себя держать: щегольни выправкой, знаниями, бойкостью ответов — все будут довольны. Сейчас же разговор шел какой-то неясный, извилистый. И он обиженно сказал:
— Я не понимаю вас.
— Напрасно расстраиваетесь, лейтенант Шубник, — поспешил подбодрить его Сучков. — Ответили вы как положено. — Затем он обратился к Чубанову: — Вы желаете еще с кем-нибудь поговорить?
— Да, — сухо ответил майор, — с рядовыми летчиками эскадрильи.
— Товарищ лейтенант, вызовите… Кто там в их компании?..
— Хрусталев… Голявкин… Жамкочьян, — стал перечислять Шубник.
— Хрусталева.
— Есть вызвать Хрусталева!
Лейтенант, словно автомат, повернулся, щелкнул каблуками и четким шагом вышел.
— Ну, как вам нравится наш Шубник? — с улыбкой спросил полковой комиссар у майора, ожидая похвалы.
— Видите ли, иногда к людям, которых выставляют как примерных, я отношусь с предубеждением, — ответил Чубанов. — Во время войны нередко меняешь суждения. Разочаровываешься в тех, кто казался смелым, волевым, рассудительным, а в неприметных либо строптивых открываешь вдруг подлинных героев и верных товарищей.
— Бывает, конечно, — неохотно согласился Сучков. — Но лучше не менять мнений.
Младший лейтенант Хрусталев был на удивление белобрыс: ресницы его синеватых глаз казались припудренными, а брови наведенными мелом. Всем своим видом — открытым лицом, смелым взглядом и размахом плеч — он располагал к себе.
— Товарищ младший лейтенант, вот так, положа руку на сердце, скажите: как у вас в эскадрилье рядовые летчики относятся к поступку Кочеванова и Ширвиса? — спросил Чубанов.
— Мы болеем за них. Каждый из нас поступил бы так же, — ответил Хрусталев.
— Нарушили бы приказание? — поинтересовался Сучков.
— Зачем? Они не нарушали. Им было приказано отвести самолеты в безопасное место. Я сам слышал. Безопасным местом оказался воздух. Мы обсуждали их поступок между собой. Это был лучший выход из тяжелого положения. Кочеванов и Ширвис ушли в воздух не себя спасать, они напали на «юнкерсов» и заставили фрицев сбросить бомбы бесприцельно. Наши товарищи действовали смело.
— Они ведь нарушили приказание командира полка?
— Приказание вышестоящего начальника мы не обсуждаем, но, если по правде сказать, Кочеванова и Ширвиса несправедливо отстранили от полетов. Они уже вышли из пеленок, летают чутьем, почти не глядя на приборы. Каждый из нас хотел бы управлять машиной, как они, а нам говорят: «Равняйтесь по Шубнику».
— Вы считаете Шубника плохим летчиком? — спросил Чубанов.
— Нет, на инспекторских смотрах он — как часы. Пятерки ему правильно ставили. Шубник по двадцать-тридцать раз повторял одни и те же упражнения и добивался своего. Но по-кочевановски летать он не может, а лишь заученно вычерчивает в воздухе фигуры высшего пилотажа. Шубник хорош для показухи, а не для войны.
— Это еще что за «показуха»? — недовольным тоном перебил его полковой комиссар. — Какой-то блатной жаргон у вас, товарищ младший лейтенант.
Хрусталев смутился и покраснел.
— Прошу прощения, — сказал он. — Так в своей среде мы называем всё показное, годное для втирания очков, но не для дела. Показуху у нас не уважают.
— А что же у вас уважают?
— Настоящее, без подделки. Наш закон — быть, а не казаться. Вот, например, в полярную ночь мы с непривычки захандрили. Кругом снег, ориентиров нет, холодно. После занятий деться некуда. В Мурманск редко, отпускали. Заскучали многие. Кочеванов боксу начал учить — хандры как не бывало! Потом Ширвис потешный оркестр «Брызни, лапоть» организовал. Не все же серьезное, нам посмеяться, повеселиться хочется! Замполит, правда, вскоре прикрыл наш оркестр. «Растленная буржуазная музыка, — говорит. — И смех не наш». А мы ничуть не разложились. И другим смешно было. Вот из-за этого Кочеванов и Ширвис на подозрение и попали. Их стали прорабатывать. А зря. Побольше бы таких товарищей, не подведут.