— Прощай, Норбер, — сказала черная рубашка.
Розовый фартучек пустился бегом.
Абель дал мальчику прикурить. По тому, как мальчишка прикуривал, было ясно, что это не первая его сигарета!
— Наши, французские, дорогие, — с почтительной ноткой в голосе сказал дичок. — А ведь вы только что пели в яме!
Абель было запел:
И перестал. У мальчишки любопытно блестели глаза — две политые маслом оливы с золотистыми искорками в зрачках. Нахальные, открытые, чудесные глаза. Абель стал насвистывать мотив «Малюретты». Паренек ему подсвистывал. У него был хороший слух.
— Это канадская песенка. Французских канадцев.
— А разве в Канаде говорят по-французски?
— Чему тебя в школе учили?
— Я в школу не хожу. Мой старик хочет, чтобы я сдох на работе. Сука!
Абель присвистнул от изумления.
— Так вот о чем поется в песенке, — сказал он. — Девушку зовут Малюретта. У нее пятка болит.
— Что, что болит?
— Пятка.
— А я думал…
— Мать предлагает ей разные средства… Луковицу, картошку, репу и, наконец, мальчика.
— Ну, конечно!
— Почему «конечно»?
— Этим всегда у них кончается.
Абель улыбнулся. Сейчас у проникшегося к нему доверием ребенка был чудный взгляд — Абель видел перед собой воплощение отрочества, каким оно выглядело в древние времена: с мальчика можно было лепить лик Девы для статуи. Из глубины средневековой Франции мальчик высматривал себе друга. И они запели дуэтом — тонкий голосок мальчугана заливался на фоне низкого голоса взрослого дяди:
Мальчуган взял Абеля за руку. «Опять! Я ищу мужчину, а нахожу ребят. Впрочем, тот мужчина тоже был ребенком, и его нет в живых».
— Пить хочешь? Я угощу тебя содовой. Лимонадом.
— Вот здорово! — обрадовался мальчик и нерешительно добавил: — С мятой?
— С мятой.
Абель делал большие шаги.
— За тобой не поспеешь! Ишь, какие у тебя ножищи!
Мальчуган остановился, Абель тоже. Паренек с детской неумолимой требовательностью впился своими черными глазами в голубые глаза Абеля.
— Скажи!
— Ну?
— Ты был там?
— Где там?
— Да вон!
Мальчик показал пальцем на яму, замялся, а потом с необыкновенным тактом спросил:
— Ты был там… прежде?
— Да, — ответил Абель, и к горлу его подступил ком.
Пели они всю дорогу до самого городка.
Был Троицын день, и гуляющие видели, как мимо придорожного креста прошли сынишка этого пьяницы Куршину и «канайец», которого тот подцепил. А «канайец» чувствовал, что с плеч у него свалилась тяжесть, то есть Валерия, в руке он держал шершавую детскую ручонку, а в душе у него пели птицы.
III
— Стой! — рычит Абель.
На фоне огней заката вырисовываются черные силуэты. Жак, лежа на животе, нащупывает автомат. Абель с карабином в руке — придушенно:
— Да стойте же, сволочи!
Три тени слиплись.
— Стрелять буду! Слышите? Буду стрелять!..
Одна из теней делает ему знак. Оружие прыгает в руке Абеля и бьет его по бедру.
— Нье здрелять, nicht здрелять! Ми пленний…
Абель с удивлением узнает своих подопечных. Вид у них, как у детенышей, нашедших матку. Вот я вас сейчас оближу! Я вас сейчас оближу! Они говорят одновременно. Должно быть, умоляют канадцев не покидать их. Ага, теперь вы вспомнили про законы военного времени? А сами-то вы их соблюдали? Когда вы побеждали, вы их побоку! Абель садится на пень, снимает каску и с отвращением вытирает пот, а Жак между тем высокопарно говорит:
— Господи, укажи мне мое стадо!
В опустошенном парке вопросительно переглядываются статуи. Вода в фонтанах не очень соблазняет Абеля и Жака. Немец пьет из горсти. Абель подносит воду ко рту и сейчас же пиликает. Они идут по дому, проходят гулкие его валы, опить перелезают через стену и попадают в «Палестины», кажущиеся призрачными благодаря как бы витражному освещению, озаренные двумя солнцами — солнцем настоящим, светящим над пляжами Котантена, и солнцем войны, горящим в стороне Кана. Абель и Жак обходят проволочные заграждения, воронки, в которых стоит гнилая вода, сваленные в кучу лебедки, разбитые танки, земледельческие орудия, кладбище повозок. Абель налегает плечом на дверь и входит в сводчатую комнату. При свете электрического фонарика видно, что это пекарня, полная непроданного хлеба — батонов, плюшек с подрумяненной корочкой, золотистых булочек. Шаги будят громкое эхо в мертвой пекарне, а пекарня показывает вошедшим раскрытую печь, квашню, белое тесто, залитое тонким слоем шоколада. Абель ломает хлеб — кусок себе, кусок Жаку. Немцы набрасываются на хлеб, набивают карманы. В тишине слышно, как челюсти перемалывают хлеб, выпеченный вервилльским булочником, замешанный еще до Освобождения, поставленный в печь под бомбежкой, обыкновенный честный хлеб, но только лучшего качества, потому что булочник к муке, которую выдают по карточкам, подмешивает рыночную муку, хлеб, который в течение бесконечно долгого дня войны постепенно терял свою влажность и который все еще хрустит на зубах.