— Вы свой супружеский долг исполнили?
— Больно вы любопытны, господа.
Она важничала, как ей и подобало в ее положении, куриной гузкой складывала губы.
— Наша худышка штанишек не носит!
— Это вас не касается! Я очень беспокойная и от этого худею. С меня все сваливается.
Весила она, однако, не меньше восьмидесяти кило.
— Завтра утром, Марсель, выхожу на лов.
— Много ты наловишь! Усищи у тебя, как все равно эстафетные палочки! Да ты всю рыбу перепугаешь!
Взрывы хохота.
— Вот трепачи, вот трепачи!
— Де Голль в печенки нам въелся! — рявкнул явно не вмещавшийся в свой узкий готовый костюм здоровяк такого же апоплексического вида, как и содержатель заведения, с толстым, угреватым, багрово-сизым носом. — Яблоки — мои! Хочу — компоту из них наварю, хочу — на сидр пущу!
— Правильно, Блондель! Вот она, свобода, — наставительно заметил самый из них пожилой, старательно тасуя над игорным столом карты.
Лицо у него красное, седые волосы подстрижены бобриком, усы — желтые, глаза — цвета устрицы; на нем мягкая рубашка с красным поясом и коричневая бархатная куртка со шнурами. До чего же сытый вид у освобожденных, черт бы их побрал! Того и гляди, лопнут от жира! Холестерину хоть отбавляй! Глаза у этого человека сделались как гвозди, нос как-то особенно хищно изогнулся, ноздри, как кузнечные меха, раздувались над широким, до ушей, ртом:
— Да, свобода, так ее! Осточертели они нам со своей свободой! Уж очень понятие-то это растяжимое — свобода! Французский экономический контроль — да ведь это хуже немцев!
Громадная устрица дошла наконец до него. Он прикинул ее на вес, перевернул, понюхал; лицо его приняло почтительное выражение.
— Я таких давно не видел, — сказал он. — Где же это ты ее выловил?
— Я проскородил дно со стороны Вьей, господин Жауэн.
— Здорово! Язык проглотишь!
— А! Вон и доктор! Всеобщий отравитель! Простите, доктор, надеюсь, вы понимаете, что это шутка.
— Мари-Франс! Вы очевидец, вернее — ушеслышец! Вам известно, господа, что оскорбление, нанесенное мне при исполнении служебных обязанностей, карается законом?
В глубине смежной залы за столом, гнувшимся под тяжестью фигурного торта, на почетном месте восседал сгорбившийся великан с задубелым лицом, с седой гривой, свисавшей ему на лоб, в черном старомодном сюртуке, и все разевал свою широкую, как печь в хлебопекарне, пасть.
— Это невестин дед, — пояснил мальчуган. — Он и в Алжире побывал, и в Тонкине. Ему восемьдесят пять лет. Он кузнец.
Мальчугану доставляло видимое наслаждение показывать Абелю тот мирок, в котором он жил. За свадебным столом перешли на вино в почтенных, пыльных, причудливой формы бутылках, запечатанных сургучом, без этикеток. До Абеля слабо доносился голос певицы:
Парни разом, пошатываясь, вставали, говорили друг другу: «Ты пьян!», толкали стол, к великому ужасу визжавших женщин, и принимались целовать девушек. «Ай, мое платье! Иди к черту!» Освободив себе место, три парня стали против трех девушек, а затем парни и девушки начали танцевать, изображая при этом влюбленного учителя, портного, который шьет платье, девушку, которая его примеряет, кавалера, который пытается ее поцеловать. Барабан бухал теперь в более быстром темпе, вздымались груди пестро разряженных женщин, в зале стоял кислый запах пота. В просторном доме «Дядюшки Маглуара» ширился разгул, здесь вновь воцарилась прежняя буйная пирушка, свадьба былых времен, когда обворожительные отцы семейств целую неделю не выходили из-за стола и когда «взаправду» отстегивали подвязку новобрачной.
Разговоры, подавленные вакхической мощью, притихали.
Все же кто-то около Абеля изрек с недоуменной уверенностью:
— Коровы не телятся. А ведь самое время!
А девки-то, девки! Как будто бы стирают, смахивают пыль, метут, потом схватывают настоящие метлы и тряпки — и давай мести залу, стирать со столов, выметать менее разбитных подруг, закудахтавших, словно куры, «отпускников», говорунов, игроков в «манилью», женщин, у которых от смеха штаны стали мокрые, и даже деда, трубящего, как старый олень. Дружка жениха завладел целой головой камамбера и намазывает его на хлеб. Зажигательная и лукавая песенка, в которой слышится голос племени, отзвук временных побед и соблазнительных поражений сыновей и дочерей Адама и Евы, вся эта веселая кутерьма увлекает одну семью за другой. Вот уже шестеро танцоров вовлечены и хоровод, а хоровод сменяется фарандолой.