VI
Он распахнул балконное окно, изогнутое, как лебединая шея. Открылся вид на море. Под окном пожилая женщина кормила кур. Должно быть, одна из тетушек. На небе ни облачка. Юный день веял чистой прохладой.
— Ты меня заморозишь!
— Холод бодрит!
— Злодей, изверг, деспот, зверь! Канайец!
Он остановил взгляд на часах, которые вчера возбудили его любопытство искусственной струйкой. Да нет! Не вчера! Позавчера! Вчера они с Беранжерой ходили купаться, только и всего. День был безмятежный, насыщенный, полный до краев. Среди скал они праздновали годовщину — свои первые сутки — и объедались паштетом, помидорами и золотистым камамбером, который они запивали красным вином «Ножка пастушки». Время, время… При утреннем свете это были обыкновенные мещанские часы: две нимфы опирались на колонны и поддерживали треугольный фронтон храма. Над ними разлегся аллегорический бородач; косу он положил рядом с собой. Внизу в выложенном ракушками фонтане изогнутая стеклянная трубочка изображала струйку; от беспрерывно вздувавшихся внутри нее пузырьков создавалось впечатление, что там в самом деле течет вода. Томно ворковали горлинки.
Абель прыгнул на кровать, и она чуть было под ним не провалилась. Зеленые и красные листья по бокам расшитого полога пообтрепались. Верх провисал. Грудь Беранжеры ощутила уже знакомое ей прикосновение предмета, висевшего у Абеля на шее. Была еще та золотая пора в их любви, когда оба располагали баснословными счетами в банке неведомого.
— Короче говоря, мы оба были в Кане.
— Да.
— В августе?
— Да.
— Сколько тебе тогда было?
— Девятнадцать.
— Уже можно было крутить любовь.
— Шрам — от тех времен?
— Нет.
Она засмеялась.
— Пришлось мне хлебнуть горя. Потому-то я такая веселая!
Абель притянул Беранжеру к себе и зажал ее ноги между своими мощными бедрами. «Мое ты маленькое счастье», — шептал он. Он любил эту песенку Феликса Леклерка. (Еще один Леклерк!) Она промолчала.
— Ты мой стакан виски, ты моя трубка, ты моя шелковистая кошечка. Ты принцесса водорослей. Ты моя маленькая ранка. Милая ты моя. Ты… ты… ты…
Она замурлыкала. Он шлепнул ее по мягкой части.
— Еще! — сказала она.
— Отчего у тебя рубец?
— Торакопластика. Полтора года пробыла в санатории. В Эне. Там особый климат. Для туберкулезников. Для больных грудной болезнью. Для чахоточных. А легкие у всех никуда — и у дворников, и у самих врачей, и у сутенеров.
Тон у нее был слегка вызывающий.
— К счастью, вы завезли стрептомицин, — продолжала она. — На память мне остался рубец. Мой хирург — это настоящий резака!
Сейчас она смотрела на Абеля не без боязни. Канадцы — это такой гигиеничный народ!
— Что ты делаешь? Абель, Абель!..
Абель, голый, соскочил с кровати, подбежал к окну, затворил его, прошел мимо часов с пузырьками, отсчитывавшими время, погладил хобот Бабара и заботливо укутал ноги Беранжеры пледом.
— Я не знал. Мне надо было быть осторожнее…
— А что?
— Как бы ты не простудилась…
За окном недовольно визжали чайки.
— Который теперь час?
— По фонтану — девять.
Беранжера зевнула. Она была очаровательна даже в самых прозаических своих проявлениях.
— Хочешь, поедем со мной? Нагрузка. Собственно, для тебя. В Грэ — летний лагерь. Там моя дочка. Моя куколка скучает без меня. Ее зовут Кристина. Ей скоро восемь.
Восемь лет. Значит, родилась она в пятьдесят втором. Следовательно, мать сошлась с ее отцом, во всяком случае, не позднее пятьдесят первого. Сколько Беранжере было в пятьдесят первом? Двадцать один год. Произошло это до санатория.
— Ты считаешь!
Она бросила в него подушкой — он увернулся.
— Да.
— Это глупо. Ты сам же себе делаешь больно.
— Да.
— Да?
— Да.
— Как ты благороден!
— Хорошо. Я поеду с тобой. А как же отец?
— А, отец…
Абель, все еще не одетый, зашагал по комнате. Она, лежа на животе, уткнувшись в валик, хорошо укрытая, так что простыня обрисовывала все ее стройное тело, не спускала глаз с диковинного этого зверя.