Но тут со стороны лога снова блеснул свет. Лучи его шли прямо по колее и в какое-то мгновенье осветили сразу нас всех.
— Сволочь! — сквозь шум дождя прокричал Свенчуков другому, не видимому нам мотоциклисту. И не успел он вскинуть карабин, как свет на дороге погас. Потом донесся удаляющийся шум мотора.
— Ушел, гад!.. Сейчас нагрянут!.. — тяжело вздохнул Свенчуков. — Быстрей, быстрей, — заторопил он и, взгромоздив на спину связанного немца, понес его к своему буланому. Очнувшись уже в седле, немец заорал, и я заткнул ему рот снятой с головы пилоткой.
Рев моторов за спиной подстегнул нас. Мы сразу пустили коней в галоп. Но и это не спасло положения. Маленькие юркие машины, похожие на разъяренных зверей, преследовали нас все ожесточенней. Лучи света, путаясь в дождевых струях, пугали и без того растревоженных коней. Когда раздались первые выстрелы, мы, не сговариваясь, свернули к болотам.
Топь и кусты на время приостановили гитлеровцев. Громко ругаясь, они бросили мотоциклы и, растянувшись цепью, побрели по воде. Теперь позади нас светили не мотоциклетные фары, а всего-навсего ручные электрические фонари. Однако их яркий свет пробивал пелену дождя, и надо было срочно менять направление. Свенчуков крикнул, чтобы сворачивали направо. Путаясь в болотной черни, мы все дальше уходили от злого посвиста пуль, и немцы, чувствовалось, теряли нас из виду. Голоса и выстрелы становились тише, отдаленней и все больше накрывались шумом дождя. Но это как раз и несло нам беду.
Дождь усиливался. Сейчас, когда мы находились вдали от преследователей, начался настоящий ливень. Холодные, упругие струи воды били нам в лица, в спины коней. Те, проваливаясь в трясину, испуганно ржали.
Не видя в темноте Свенчукова, я представлял, как туго сейчас ему. Лежавший позади седла лицом книзу верзила-немец мешал управлять и без того ошалелым буланым. Среди шума ливня я слышал тяжелый храп буланого и лязганье зубов по трензелям. Потом он все чаще стал останавливаться, отдыхать.
Стараясь быть ближе к Свенчукову, я думал, чем бы ему помочь, и наконец крикнул, что готов принять его тяжелую ношу. Старший не ответил. Он боялся доверить «языка» моему низкорослому Омголону.
Немного погодя в шуме ливня я все же услышал голос Свенчукова. Он что-то кричал Карпухину и, съехавшись в темноте, проклиная на чем свет связанного по рукам и ногам немца, они переместили его на спину карпухинского орловца.
Но Карпухину пришлось еще труднее, чем Свенчукову. И не потому, что мешал ливень. С той минуты, как Карпухин принял немца от Свенчукова, его сильный послушный орловец словно одичал. Беспрерывно брыкаясь и мотая головой, он делал все, чтобы сбросить груз в болото. Опасаясь, как бы немец не захлебнулся, Карпухин развязал ему ноги и усадил на круп коня позади седла. Я это хорошо видел при свете молнии.
Но потом снова наступила темнота. И вдруг в гуле громовых раскатов послышался крик Карпухина. Я не мог понять, что произошло, пока снова не блеснула молния. Свенчуков, свесившись с седла, держал обеими руками за шиворот отчаянно вырывающегося немца. Карпухин, быстро двигая руками, старался спутать ему ноги. Рядом с верзилой-немцем он казался совсем маленьким.
«Сбросил конь», — промелькнуло у меня в голове. Я кинулся на помощь, и мы быстро утихомирили «языка». Как выяснилось потом, он сам, намереваясь бежать, спрыгнул с коня Карпухина.
Связанный теперь по рукам и ногам немец был безопасен. Но что с ним делать дальше? К тому же он наглотался ила и его беспрерывно рвало.
— Отставить! — заорал Свенчуков, когда Карпухин попытался взвалить немца к себе на спину, чтобы нести к коню. — Коркин, твой черед!.. Вали его на брюхо, коль не хочет сидеть!
Я подвел Омголона к пленному и с помощью Карпухина стал затаскивать его на спину коня. Надо было положить его так, чтобы он больше не сорвался. Для этого мы накрепко приторочили его к задней луке седла.
Приняв на спину тяжелый груз, Омголон недовольно всхрапнул. Но когда я уселся в седло, он спокойно и деловито побрел по болоту. Казалось, он не шел, а плыл. Тем не менее все мы — и я, и Карпухин, и Свенчуков как-то вдруг воспрянули духом.
Так брели мы в струях ливня, в грохоте грома не меньше часа. Зловещие вспышки молний то и дело высвечивали наши сумрачные осунувшиеся лица. На душе было тягостно.
Нелегким делом оказалось преодолеть перекат реки. Вода поднялась от ливня. Немца пришлось пересаживать к Свенчукову — его конь был выше ростом. Но главное было сделано. К тому же кончился ливень, небо очистилось от туч, и где-то далеко на востоке прорезалась тонкая полоска зари.
Часов около четырех утра мы завершали свой обратный путь через пойму. Кони все выше поднимались над водой, приходил конец болотному царству. Где-то невдалеке должны были находиться и наши боевые охранения. Когда выехали на луг, Свенчуков спешился, подошел ко мне.
— В общем, спасибо, друг, — сказал он, погладив по шее усталого Омголона. Потом принес в каске воды и стал отмывать грязное лицо немца. Плеская на него воду, сказал: «Унтер». Видно, про себя Свенчуков жалел, что перед ним лежал не германский генерал, а всего-навсего унтер; слишком большой ценой достался нам этот «язык».
Курить было нечего: табак и спички подмокли. Свенчуков пожевал галету и, не удовлетворившись ею, голодным взглядом курильщика посмотрел на нас. Потом устало поднялся и снова подошел к пленному немцу. Глядя в его покрасневшие от натуги глаза, он крикнул Карпухину, чтобы тот живей собирался. А сам, усевшись на кочку, разулся, отжал от воды портянки. Потом так же сноровисто обулся, счистил пучком травы налипшие на брюки комья грязи и понес вместе с Карпухиным «языка» к его коню.
То ли от мокрой одежды, пластырем налипшей на тело, то ли от пережитых волнений меня начал пробирать холод. Затрясло вдруг, как в лихорадке. Надо было, наверное, размяться. И я стал бегать между кустами.
Отбежав от Омголона шагов на тридцать, я остановился пораженный. Мне показалось, что где-то рядом раздался стон. А может, это так, почудилось? Я осмотрелся, вслушиваясь в тишину летнего утра, и снова услышал стон. На траве за кустом лежала девушка. Ноги ее были босы. Цветное, насквозь промокшее платье плотно облегало ее тоненькую девичью фигурку. «Не может быть, откуда здесь человек?» — еще не совсем веря увиденному, подумал я и подошел ближе. Ко мне было обращено совсем юное мертвенно-бледное девичье лицо. Глаза незнакомой были закрыты. Мокрые светлые волосы налипли ей на лоб. «Ранена?..» Из-под коротенького рукавчика на правой руке виднелась потемневшая от крови повязка.
Я что-то сказал, девушка не ответила. Тогда я взял ее руку, стал прощупывать пульс, пульса не было. «Мертвая?.. Но я же ясно слышал стон… А может, это случилось вот только что, сейчас?..»
Я побежал к Свенчукову. Однако мой рассказ был выслушан старшим группы с какой-то даже злостью.
— Девушка… Какая тут девушка! — Свенчуков стоял возле свесившегося с коня немца и тер ему виски. — Унтер, видишь, загибается. Наглотался, гад, дряни болотной, когда деру давал, а теперь вот гладь его по головке… Чего ты, никак помирать собрался? — с каким-то даже испугом в голосе спросил Свенчуков немца. Тот не проявлял никаких признаков жизни. — А ну, давай живей, ребята!.. — заторопил нас кузнец, взвалил немца к себе на спину и перенес в свое седло. — Двигаем!
— А девушка? — напомнил я.
— Мало тебе трупов? Вот наш главный труп! — сердито ткнул Свенчуков в унтера. — Не дай бог помрет!
Свенчуков был по-своему прав. Мы выполняли боевое задание и отвлекаться на другие дела не имели никакого права.
Но девушка там, среди болотных кустов, не выходила у меня из головы. Вдруг я ошибся с пульсом, и она была жива? Ведь ей никто теперь не поможет. И вообще, кто она такая, как появилась там?.. Всю дорогу до боевого охранения эти вопросы одолевали меня.