— Слушай, Лешка, — тихо сказал он, — у нас ведь еще многое не собрано. Ты контурную катушку намотал?
— Тебя, что ли, ждать?
— Кончил? Тогда я радиолампы куплю завтра же! Все, Лешка, и не сердись! — Игорь вдруг растерянно-радостно взглянул на меня, потом на ребят и охнул: — Что я придумал! Надо быстро, в несколько дней, оборудовать в школе радиоузел, и тогда мы сами свяжемся с лагерем челюскинцев!
— Тоже придумал! — презрительно откликнулся Вовка. — Спасать надо, а не связываться! Дела поважнее есть!
— Опять маниловщина пошла! — махнула рукой Тоня. — Вы подумайте: разве просто связаться с лагерем?
— Ерунда! — пробасил, приглаживая пробивающиеся усики, Андрей Маклаков. — Действуй, Конструктор! Хочешь, я тебе на радиоузел тысчонок пять отвалю? О-го-го!.. — захохотал он, хлопая себя по карманам.
Игорь со злостью посмотрел на рослого Маклакова, которого мы все за глаза звали Недорослем, и ничего не сказал.
Пыл девятого «А» не угас и на следующем уроке. В классе стоял тот самый «пчелиный» гул, который сразу настораживает преподавателей.
— Прошу внимания! — сказал резким, тягучим голосом учитель литературы Ковборин. Стекла его пенсне холодно блестели.
Гул утих. Вовка Рябинин поднял руку.
— Что вам? — поджал тонкие губы Ковборин.
Вовка встал и заговорил, тщательно подбирая слова. Он привык говорить быстро, но перед Ковбориным всегда заикался и краснел.
— Такие, я бы сказал, исторические факты, как гибель «Челюскина», Владимир Александрович, привлекают, я бы сказал, большое внимание общественности, и миллионы наших граждан, я бы сказал…
— Безусловно! — оборвал Ковборин. — Я убежден, что кто-нибудь напишет героическую поэму… — Ковборин заложил руки назад. Был он длинный, прямо, как указка, и бледно-серое лицо его не выражало никаких чувств.
Класс затих. Поэму. При чем здесь поэма? Мы переглядывались, пожимали плечами. И всем стало как-то не по себе. Ведь Ковборин был не просто преподаватель, но и директор школы… А он как ни в чем не бывало, взяв со стола кипу тетрадей и прохаживаясь меж парт, стал раздавать домашние работы.
Мое сочинение было испещрено пометками. Ух и погулял же здесь красный карандаш!
— Не вздыхай, Лешка, — толкнул меня под локоть Игорь. — Полюбуйся, что у меня: «Очень плохо», «Мысль не сосредоточена», «Ересь», «Плохо», «Вопиющая неграмотность». За три-то ошибки?
— Чудак! — вмешалась Мила Чаркина. — Это же вам попало по всем правилам педологии. Ясно?
— А тебя что, обошли?
— Сейчас посмотрим… — Мила быстро-быстро перелистала тетрадь и мгновенно стихла.
— Ну? — повернулся к ней Игорь.
— Какое-то непонятное слово. Латинское, что ли? «Де-де-кус», — по складам прочитала Милочка.
— Дедекус? Ха-ха! Такое я себе уже отхватывал! Это же «срам», — прыснул Игорь. — В переводе с латинского. Не помог, значит, пятак…
— Одного пятака, видать, мало, — глубокомысленно вздохнул кто-то из ребят.
С соседней парты доносился ворчливый полушепот Вовки Рябинина:
— «Че-пу-ха»… Ничего себе отметочка! Ну и плевать! Что значит гибель моего сочинения в сравнении с катастрофой «Челюскина»? Че-пу-ха!
Спасение челюскинцев оказалось делом не таким простым, как думалось нам вначале. Ни собачьим упряжкам, ни самолетам полярных станций не удавалось пробиться к лагерю: мешала бесконечная северная пурга. Челюскинцы посылали бодрые радиограммы, но радиограммы не успокаивали. О людях, затерянных на далекой арктической льдине, шли взволнованные разговоры и дома, и в школе, и на улице.
Однажды, придя с завода, Павел, мой брат, развернул газету и, сведя короткие, жесткие брови, долго читал ее.
— Да, дела у них плохи, — сказал он.
Слова Павла, смелого и решительного человека, еще больше встревожили меня.
Ночью мне приснился страшный сон. Я отчетливо увидел огромную льдину и на ней людей. Вдруг льдина треснула, стала быстро расходиться в стороны… В темную, как пропасть, воду падали женщины, дети… Они звали на помощь, но никто не откликнулся. Я закричал и, проснувшись, долго не мог опомниться от страха.
В школе разговоры о челюскинцах не прекращались ни на один час. Какой силы прошел циклон? Где находится льдина с людьми? Сколько у них в запасе аккумуляторов? Этим интересовался каждый. Книг об экспедициях в Арктику нельзя было достать ни в школьной библиотеке, ни в городской.
Удивляла нас внезапная перемена с Вовкой Рябининым. Он вдруг стал необыкновенно тихим, в спорах не участвовал, как бы ушел в себя. «Подменили Вовку, — смеялись ребята. — Не парень стал — загадка…»
В один из последних дней февраля на уроке немецкого языка я получил записку, адресованную мне, Игорю и Филиппу Романюку:
«Ребята! После звонка останьтесь в классе — будет ответственный разговор. В. Р.»
На перемене Вовка подождал, пока все ушли, проверил, хорошо ли закрыта дверь и не прячется ли кто за партами. Потом вытащил из кармана «Комсомольскую правду», развернул ее и сказал:
— Решено. Еду в Арктику. Спасать челюскинцев.
— Кто, ты?
— Да, я.
Мы переглянулись.
— А что! — воскликнул Игорь. — Неплохо придумал!
— Не я придумал, — солидно поправил Вовка. — Раньше меня нашлись. Вот» — он ткнул пальцем в газету, — парень один пишет, — Вовка кашлянул и прочел: «В Ленинградский Арктический институт. Заявление. Товарищи! Парень я вполне здоровый, жигулястый, грудь сто сантиметров, построения крепкого, хороший лыжник, знаю слесарное дело. Могу сейчас же выехать в ваше распоряжение для спасения бедствующих товарищей…» Ясно? — Вовка бережно сложил газету.
— Да, но тот парень здоровый, а ты? — сказал я.
— Что я? — Вовка насторожился.
— И лыжник не очень…
— И не очень-то жигулястый, — добавил Игорь.
— Ну, ну! Не хуже других! — Вовка залихватски сунул руки в карманы и прошелся по классу. — Экзамены за девятый сдам, когда возвращусь с Чукотки.
— Хорошо, — сказал Игорь. — А как же ты, так сказать, доберешься до Чукотки?
— Запросто! — Вовка оглянулся на дверь. — С летчиками… Из Сибирска вылетают туда два полярных летчика, мои соседи по дому. Уговорю их взять с собой.
— М-да… Сильно! — сказал молчавший до сих пор Филя Романюк. — И с летчиками уже договорился?
— Договорюсь, возьмут!
— Сильно! — повторил Филя.
Огромный, широкоплечий, он стоял напротив маленького Вовки и внимательно рассматривал его через очки. Потом встряхнул густой гривой волос:
— Ты подумал, нужен ты спасательной экспедиции?
Филя невозмутимо вытащил из кармана рубашки гребешок и стал расчесывать свою гриву.
Это разозлило Вовку.
— Удивительный ты человек, Романюк! Тебе бы только сидеть да протирать штаны над задачками… Да оставь в покое свои лохмы! — Он выхватил у Романюка гребешок. — Ну, что хотел сказать? Говори!
Филя добродушно пожал плечами:
— Силенок у тебя не хватит, вот и все!
— Силенок! Хо-хо, сказанул! Да их еще, может, больше, чем у тебя!
Филя улыбнулся и с несвойственной ему быстротой схватил Вовку одной рукой за шиворот, другой — пониже спины, приподнял его над головой и тотчас же осторожно поставил на ноги. К нашему удивлению, Вовка спокойно сказал:
— Ну и что? Сила-дура у тебя, и все. А вот Седов с двумя собаками ходил…
— Так то же был Седов!
— И у Вовки есть знаменитые псы — Шарик и Малявка, — сорвалось у меня с языка.
Сказать по правде, меня разозлило, что Вовка, именно Вовка, ничем не отличавшийся от других ребят в классе, собрался на Чукотку. Чем он был лучше других? Я хоть спортом немного занимался, радиотехникой…
Упоминание о знаменитых псах распалило Вовку больше, чем проделка Романюка. Дело в том, что Шарик был обыкновенной дворнягой с отвислыми ушами. Малявка вообще была ничто: маленькая, на кривых ножках, она и лаем и всем своим видом напоминала велосипедный звонок.
— Собак вспомнил… — подступил уже ко мне Вовка. — Если по-серьезному, так я лучше любого из вас подготовлен для Чукотки. Морозов не боюсь — раз. На лыжах хожу отлично — два.