— Пойдем на балкон, послушаем, может, пароход подошел… Ой, да ты посмотри, кто явился! Нет, ты посмотри!
Недалеко от оркестра в белом нарядном платье стояла Ольга Минская и грустно смотрела на танцующих.
Мы подбежали к ней.
Все вместе вышли на балкон.
После шума и музыки темная летняя ночь показалась нежной и ласковой.
— Как чудесно здесь! — вздохнула Ольга. — Вы знаете, ребята, о чем я думаю весь вечер? Не о том, что мне не удалось вместе с вами закончить десятый класс. Экзамены мои перенесены на осень, и я, конечно, сдам их. Я думаю о том, что сегодня мы расстаемся.
— Но ведь часть десятиклассников остается здесь, в Сибирске, — сказала Тоня.
— Это, Тонечка, очень хорошо!
Несколько минут мы стояли молча.
— А что, Тоня, на пароходе и педагоги и родители поедут?
— Непременно!
— И будем кататься всю ночь?
— До самой зари!
— Ой, как замечательно!
С реки донесся протяжный гудок парохода, и мы стали собираться на прогулку.
Ангара встретила нас прохладой и тихим плеском воды на прибрежных камнях. И вода и небо казались черными. Вдали по горизонту рассыпалась цепочка мерцающих огней. Они то ярко разгорались, то трепетали, готовые вот-вот погаснуть… Над этими огнями изредка поблескивали сполохи.
— Дождем попахивает, — забеспокоился Игорь.
— А что нам дождя бояться! — весело хлопнул его по плечу Романюк. — Эх, какой красавец нас ожидает!
У причала стоял пароход. Над его трубой поднимался золотистый сноп искр. С палубы мигали зеленые и красные огоньки. Ярко светились окна кают. Слышалось мерное дыхание паровой машины.
Когда все разместились, раздалась команда капитана. Заскрежетала якорная цепь. Пароход, медленно покачиваясь на волнах, отошел, и за кормой зашумела резвая ангарская вода.
Мы стояли на палубе, всматриваясь в темень летней ночи. Свежий ветерок омывал лица. За бархатно-черной полосой воды виднелись переливающиеся огни родного Сибирска.
В этом море света где-то притаились и смотрели на нас огни родной школы…
— Проезжаем мимо Песчаного острова! — крикнул капитан. — Не причалить?
— Обязательно! Костер разожжем! — раздались голоса.
Когда по трапу сошли на обрывистый берег, Максим Петрович приказал:
— С каждого выпускника по охапке хворосту! Да по хорошей охапке!
— Есть набрать хворосту! — отозвались радостные голоса.
— Я с тобой, Леша, — тихо сказала Тоня, ныряя в густые заросли тальника. — Здесь очень страшно, — прошептала она.
Я сжал ее руку:
— Не бойся.
Мы пошли. Я — впереди, раздвигая густые ветви кустов, Тоня — за мной, доверчиво держась за мое плечо.
Как мне хотелось остановиться и стоять так, вместе, долго-долго… Но, не замедляя шага, я шел вперед, с ожесточением пригибая ветви. Вскоре кустарник стал редеть, и снова показалась вода.
— Как же так получилось — с берега и на берег? — рассмеялась Тоня.
— А ты думаешь, мы много прошли? Вон огни парохода…
Тоня огляделась вокруг:
— Леша, прогуляемся по бережку, мне нужно тебе что-то сказать.
— Что сказать?..
— Идем, идем…
Взявшись за руки, мы пошли по прибрежной гальке. Остановились у самой воды. Тихо шелестела волна. Где-то вдали певуче крикнула птица. Прижавшись плечом к плечу, стояли мы, всматриваясь в неясные очертания противоположного берега.
— Леша, — волнуясь начала Тоня, — ты не едешь в Томск, я все знаю! Ты собираешься работать на заводе. Это хорошо… Через несколько лет ты станешь инженером, я — учительницей. Встретимся мы с тобой и вспомним, как темной июньской ночью после выпускного вечера стояли на берегу родной Ангары и мечтали о своем будущем… — Тоня передохнула. — Но дай мне слово, Леша, дай обязательно, что где бы ты ни был, ты всегда будешь учиться, идти вперед!
Я не ответил. Я просто не знал, что сказать. Я обнял милую Кочку за плечи, с какой-то новой, для меня еще неизведанной силой приблизил к себе и долго, долго смотрел в ее темные и казавшиеся то строгими, то необыкновенно ласковыми и добрыми немигающие глаза, пока не ощутил на своих губах тепло ее нежных, трепетных губ.
РАССКАЗЫ
РЯДОВОЙ КОШКИН
Пробыв в пионерском лагере неполных две смены, прибавив в весе три кило и еще сколько-то граммов, Кошкин за неделю до окончания второй смены пережил, можно сказать, кризисный момент. Надоело сразу все: хождение строем в столовую, купание в реке под строгий окрик физрука, походы в лес за бабочками и листочками, бесконечные споры с вожатой по поводу несъеденной булочки в полдник. Надоели кислое молоко, яйца всмятку, хотелось чего-нибудь такого, например, вареной картошки с солью или оладий. Какие оладьи умела печь Ольга: пальчики оближешь!
Надоела даже рыбалка. Да и какая рыбалка в лагере… Вот в городе! Собираясь на рыбалку с ребятами, Кошкин знал, когда и в каком месте их ждет на берегу лодка. Он заранее копал червей в овраге за парком, проверял рыболовные крючки, покупал в булочной два кирпича пшеничного хлеба и, поднявшись с постели чуть свет, когда над городом еще только-только занималась утренняя заря, выходил во двор к ребятам.
Тут действовали свои, «железные», законы, и они нравились Кошкину. Отправлялись со двора точно в назначенное время. Тот, кто опаздывал, мог потом хоть кусать от досады локоть, все равно бы не помогло. Не ходили по квартирам, не будили и не ждали таких на берегу. С ходу садились в лодку и отчаливали.
На воде тоже было «железно». Дождь не дождь, ветер не ветер — истинный рыбак должен стерпеть все. Поэтому в любом случае — плыли.
Ну, а дальше, как водится: знакомый заливчик, уха у костра, полный день купания, загорания и никаких тебе «мертвых часов»! Лагерный «мертвый час» Кошкин всю жизнь считал предрассудком, и не было случая, чтобы во время такого часа он когда-нибудь сомкнул веки. Лежал и рассказывал ребятам разные истории или слушал, что говорили другие.
Что касается купания, тут Кошкин тоже придерживался своих «железных» правил: не стеснять душу. Купаться до дрожи, до синевы и тогда уж бросаться на горячий песок. На песке то же — лежать до пота в подмышках. Это называлось «термической» обработкой организма.
Зато Кошкин не любил, когда кто-нибудь из здоровенных ребят мешал ему нырять. Как Рамзя в пионерлагере. На три головы выше других, сажень в плечах, а дурак. Прикинет взглядом, где Кошкину выныривать, незаметно подберется к тому месту и стоит с поднятым кулаком. Если вынырнешь и успеешь крикнуть: «Сам дурак!» — простит. А нет, бьет по макушке. Последнее время Рамзя бил подряд: когда прав и когда неправ…
Э, да что говорить, разве можно было сравнить городскую свободу летом с лагерной жизнью?!
За истинную свободу, какая была дома, можно было простить все: и не всегда приготовленный матерью обед (мать работала в разные смены), и несправедливые придирки отца к нему — среднему в семье Кошкиных (кроме него были еще две младшие сестренки, два младших братишки и старшая сестра Ольга семнадцати лет). Неизвестно, за что, наверное, за дух свободы, Ольга страшно любила своего среднего братца и всегда заступалась за него перед отцом и матерью.
Ольгу очень-очень хотелось увидеть. Увидеть своих друзей — мальчишек со двора. Ощутить босыми ногами жар асфальта городских улиц. Не знаем, кто как, а Кошкин любил ходить летом босиком. Легко! Что там разные плетенки или, например, резиновые кеды в сравнении с загрубелой подошвой ног! Правда, кеды Кошкин ценил, считая их обувью удобной, особенно при игре в футбол. Но всякому овощу свое время.
Одним словом, под напором таких дум однажды нервы у Кошкина сдали. Следуя мудрому совету одного из бежавших в первую смену, Кошкин еще с вечера приготовил свой рюкзак: положил в него все до мелочи, включая старую зубную щетку с выдранной щетиной.