«Чтобы видеть, кому в следующий раз срезать премию», — говорил он, слегка улыбаясь. Машина шла плавно, как будто чувствовала настроение хозяина. И это устраивало всех внутри.
Машина шла плавно, почти бесшумно, скользя по гравийной дороге, над которой давно не висели патрули. Барон сидел у окна, в том же сером костюме. Мальчик — рядом. Молчал. Учился.
— Смотри внимательно, — сказал барон. — Тут раньше была деревня. Сожгли её не мы. Но восстановили тоже не мы. Не нужно тратить ресурсы, где нет выгоды. Остались только сараи и те, кто выжил. Мы их переселили к южной заставе. Работаем с теми, кто благодарен.
Проехали разрушенную часовню. Одна стена обвалена, другая — исписана детскими рисунками. Барон отвернулся.
— Эмоции — роскошь. Запомни это. Здесь тебе будут рассказывать о трагедии, а ты считай: сколько пепла — столько удобрений. Сколько мёртвых — столько освободившихся участков.
Капсула въехала в промышленную зону. Завод стоял, как исполин. Серый, тяжёлый, выживший. На воротах — новый герб. Сильный, узнаваемый. Не тот, слабый, что раньше был. Мальчик заметил:
— Это не их герб?
Барон усмехнулся:
— Нет. Этот теперь работает. А тот — остался на гробнице.
— Вон там, — он кивнул, — лежал барон. Убитый. Рядом — его жена. На телах — ещё дымились трупы. Нам потом пришлось три дня вытаскивать останки, потому что одна из тварей — ядовитая, мерзкая дрянь — прожгла асфальт до самой кости фундамента. Переработать её не смогли, собрать — тем более. Таких тварей в том прорыве была куча. И, конечно, все они полезли именно туда, где теперь ездят наши машины. Пришлось перекладывать всю маголинию и ремонтировать участок. Хотя, признаться, свалили ответственность на сопляка. Сказали что-то в духе: мол, если он настоящий наследник, пусть восстанавливает — для своих будущих подданных. Выделили ему 500 рубинов, хотя реально всё стоило не меньше трёх тысяч.
Их встретил управляющий. Поклонился. Худой, сухой, с механическим глазом.
— Всё по плану, господин. Производим четыре линии. Спрос стабильный.
— Покажи мальчику цех, где делали корпуса для боевых платформ, — сказал барон. — И расскажи, сколько нам это приносит. В цифрах.
Управляющий покосился на ребёнка, но подчинился.
Цех был мрачен, пах металлом и старым потом. В углу стоял уцелевший станок — без таблички, но весь покрыт метками.
— Это с тех времён, — сказал управляющий. — Мы не стали убирать. Некоторые рабочие говорят, что если к нему приложить руку, он греется.
Мальчик приложил. Металл был холодным.
— Сказки, — заметил барон. — Но иногда полезны. Пусть думают, что металл помнит. А ты помни цифры.
Они вернулись в офис. Барон сел за стол, взял документы. Пододвинул один лист к сыну.
— Подпиши. Утверждение новой ставки оплаты. Мы снижаем её на четыре процента. Потому что можем.
— А что скажут рабочие?
— Кто спрашивает рабов? Ты хозяин. Или ты хочешь, чтобы они тебя любили? Любят только тех, кто слаб. Нас — уважают. Потому что боятся.
Мальчик подписал. Аккуратно. Почерк уже был уверенным.
На выходе они снова прошли мимо старого корпуса.
— Помни, — сказал барон, — не геройство спасает мир. А тот, кто вовремя забрал обломки и начал с них производство.
Мальчик кивнул. И посмотрел на герб над воротами. Не с гордостью. С интересом. Как на символ власти, которую нужно уметь носить.
...
Они обошли боковой цех. Пахло железом, потом и старыми жертвами. Потолок — в трещинах, пол — с пятнами, на которых уже не росла ни плесень, ни надежда. Рабочие молча трудились, стараясь не смотреть в глаза. Один всё же взглянул — коротко, косо, в сторону мальчика.
Барон остановился.
— Ты видел?
— Что?
— Как на тебя посмотрел вот тот. Слева.
Мальчик кивнул.
— Помни: даже взгляд — это заявление. Если ты позволяешь молчаливое неуважение — завтра у тебя украдут инструмент, послезавтра — голову.