В самом начале моей беседы с журналистами, мое изображение спроецировали на десятки объемных экранов разбросанных по всему залу. Куда бы ни бросал взгляд, везде видел себя. Когда вопросы перешли на тему боя на станции, экраны разом погасли, словно огоньки свечей, задутые резким порывом ветра, следом за ними разом погасли ехидные улыбки на лицах тех журналистов, которые до сих пор еще считали, что я – это раздутая до гигантских размеров мистификация. Напряжение в зале сгустилось до предела, так как никто не сомневался, сейчас что-то покажут. И явно что-то нехорошее.
Первые кадры показали взорванные, искореженные переборки, забрызганные ржавыми пятнами, в которых угадывается свернувшаяся, высохшая кровь. Вот голова дернулась и камера, вмонтированная в шлем, резко дернулась следом, показывая одну картинку за другой. На них падали, скошенные невидимой смертью, разумные существа. Запах смерти прямо сочился сквозь объемное пространство экранов, заставляя переживать этот кошмар, как бы наяву, но самый больший ужас вызывают не бесшумные шаги смерти, а сияние, идущее от лежащего на полу тела. Оно нарастает все сильнее. Свет режет глаза даже с экранов. От него тянет ночным кошмаром, происходящего наяву, вызывая сердцебиение и холодный липкий пот, стекающий по спине. Желание проснуться и избавиться от этого ужаса, вероятно, было у каждого в этом зале, наверно поэтому, когда картинка камеры сместилась, снова показав изуродованные стены, вздох облегчения волной прошел по залу, в надежде, что все закончилось. Но как оказалось – не все.
Неровный, переваливающийся шаг. Тяжелое, учащенное дыхание. Взгляд блуждает из сто-роны в сторону, иногда падая вниз. И тогда становилось видно, что идущий не выбирает дороги, идет прямо по трупам, усеявшим коридоры. Они везде. Несколько секунд – и страх потихоньку начинает наполнять сердца зрителей. И тут вдруг картинки резко пошли рывками – человек перешел на бег. Дыхание еще более участилось, стало хриплым. И вдруг неожиданная, резкая остановка. В предельно четком кадре – выжженное до белизны небо и раскаленный оранжевый апельсин солнца. В тяжелой тишине зала послышался нестройный хор вздохов облегчения, но в следующую секунду его прервал стон, полный душевной му-ки, донесшийся с экранов. Зал замер в нехорошем предчувствии. Камера, до этого смотрящая на небо, резко накланяется. Тишина тут же взорвалась наподобие бомбы. Взрыв чувств был настолько же сильным и эмоциональным, насколько неосознанным, отданным на откуп ни разуму, а чувствам. Новая картина смерти, представшая глазам зрителей, была настолько неестественна и безобразна до ужаса, сразу после солнца и неба, что сумела превратить цивилизованный страх в первобытный ужас, хотя выглядела на порядок благопристойней, чем сцены кровавой бойни на станции. Пустыни не было! Только мертвые тела. Они везде, где достает взор. Взгляд перестает блуждать, затем снова устремляется в небо. В громадном зале наступила тишина, гнетущая и напряженная. Казалось, тронь ее… И она взорвалась! Диким, нечеловеческим воем, сверлящим уши одной и той же стонущей нотой. Гимн безумию и смерти звучал целых полторы минуты, но для многих в зале это было чуть ли не вечностью. И вдруг экраны потухли. Секунду продержалась тишина, чтобы затем мгновенно наполниться шорохами и движением, вздохами облегчения и невнятным бормотанием, но никто, даже отличающиеся цинизмом журналисты не рискнули вслух проком-ментировать этот короткий фильм.
Фильм был сделан на основе записи с видеопередчика, снятого мною со шлема офицера, труп которого я нашел у входа на станцию. По мнению муркоков, монтирующих его, он должен был сбить накал страстей и срезать до минимума поток наиболее острых вопросов по слишком "горячей" теме боя. Нюанс заключался в том, что я являлся единственным живым свидетелем, и одновременно одной из противоборствующих сторон, что со стороны выглядело довольно двусмысленно, наталкивая на мысли, не являюсь ли я героем фильма ужасов, поставленного муркоками. И судя по реакции, похоже, их план удался. Это было видно по вопросам, более сдержанным и осторожным, по недоуменным взглядам, которые тянулись ко мне со всех сторон зала. В них без труда читался страх, пусть не в полной мере, пусть отголоски, но и их хватало, чтобы определить его как основную составляющую ментального фона зала. На втором месте стояло недоумение, присутствующие дружно пытались понять: что я такое? Ангел – хранитель или дьявол – мститель, а может не то и не другое, а нечто третье? Но журналисты и дипломаты, профессии которых уже предполагавшие сюрпризы в своей работе, быстро сумели взять себя в руки. Как только шок от виденного прошел, на меня снова посыпались вопросы, но теперь они уже имели политическую направленность. Зачем появился представитель расы геонцев? Как личность – для мести? Или как разведчик впереди армии завоевателей? Но не успел я ответить на первую пару вопросов, как председательствующий на этом заседании военный вождь, резко поднялся и вскинул вверх лапы, призывая, тем самым, всех к вниманию. Тишина наступила почти мгновенно. Все снова застыли в напряженном ожидании.