Она вошла в сером штапельном платьице, цветастом фартуке, косынке и с полотенцем на плече: здоровая, красивая, улыбающаяся... Видимо, вытирала посуду. С кухни аппетитно пахло блинами. В голове мгновенно мелькнуло: «Чернобыль»! Я вздрогнул. И тут же возненавидел физику на всю оставшуюся жизнь. Нет, ни за что на свете я не пойду на проклятый физфак!
– Нет, – ответил я с несвойственной мне жесткостью, – Туда мы точно не пойдем. Ни сегодня… Никогда!
– Ну что ты такое говоришь, – испугалась мама. – Ты не заболел? – Приложила к моему лбу узкую прохладную ладонь. – А то столько готовился, ночами не спал, глаза портил и вот, на тебе, передумал. Надо с отцом посоветоваться…
– Я уже твердо решил: с физикой покончено, и точка, – негромко, но решительно повторил я. – Или ты хочешь, чтобы я подох от облучения?
Такая резкость была прежде мне не свойственна, и мама смотрела на меня с изумлением. Да я и сам себе удивлялся.
Облучения она мне, конечно же, не желала, хотя уже свыклась с мыслью о будущем ученом-физике, гордости советской науки.
– Кем же ты тогда хочешь быть? – растерянно спросила мама. – Надо же определиться…
– Пока не знаю, – ответил я, – но что не физиком, это уж точно… Может, журналистом?
– И что это на тебя нашло, какая муха укусила, – вздохнула мама, почти смирившись с тем, что по ее мнению, я совершаю роковую ошибку. – А вдруг не поступишь, ты же в журналисты не готовился… В армию загребут, – мама пригорюнилась.
«Нет, в армию нельзя! Война, Афганистан», – подумал я. – «Какой Афганистан?! Тот, из сна. Но ведь это всего лишь сон!» Но я почему-то верил ему, этому сну…
Махнул рукой.
– Подумаешь! Лучше месяц в дурке, чем два года в армии.
После чего вытаращил глаза, повернул голову немного набок, приоткрыл рот и постарался изобразить максимально глупое выражение лица.
Мама рассердилась, хлопнула меня по плечу полотенцем. Потом опомнилась.
– Ладно, время еще терпит. Походи несколько дней, подумай хорошенько… Вот папе сюрприз будет... Может, передумаешь, сынок?
Я покачал головой.
– Точно нет. Выбор сделан окончательно. Забудь о физике.
Она села на стул, задумалась, подперев щеку рукой. Я быстро прошел в зал, глянул на отрывной календарь: он показывал, что на дворе одиннадцатое июля тысяча девятьсот семьдесят седьмого года. В голове же у меня крутилась иная дата: двадцать восьмое сентября две тысячи седьмого. Тридцать лет... Я поплелся умываться, окинув взглядом обстановку, которая сегодня показалась мне какой-то особенно убогой.
Вернувшись из ванной, открыл шкаф и с неприязнью оглядел «совковую» одежонку. Почти с отвращением натянул «стариковские» брюки (о джинсах стоимостью в две зарплаты у меня бы совести не хватило заикнуться, да и родители бы не поняли), обул поношенные черные туфли (кроссовки «Адидас» я видел только на сыне горкомовских работников да у парня, мать которого была товароведом). Со вздохом натянул просторную белую рубашку. Ушить ее с боков, что ли?
Глянул в окно: наша дворовая красавица Ленка Сорокина, моя безответная любовь, чирикала у подъезда с рослым парнем. Сладенько улыбалась, выгибалась, просто наизнанку выворачивалась: он явно ей нравился. А тот, скалясь, то поправлял ей волосы, то стряхивал с рукава нежно-мятной блузки невидимую соринку. Я стиснул зубы. К окну подошла мама. Вздохнула.
– Вот повезло-то парню. Такая хорошая девушка: красавица, скромница, работящая. Умница! Вот на каких жениться-то надо. Такая хорошая пара будет!
Мама и не догадывалась о том, что все помыслы были о Ленке, и что я с ума сходил от ревности, просто дымился от страсти. Первая любовь, горячая и безумная! Внезапно у меня перед глазами всплыло бледное Ленкино лицо с испуганными, заплаканными глазами и живот, слишком большой для незамужней девушки. Конечно, я разозлился. Мой чай крепче, чем их любовь.
– Держи карман шире! Нужна она ему. Посмотри на его наглую морду! Бросит он ее – к гадалке не ходи. Будет мать-одиночка никому не нужная.
У мамы вытянулось лицо.