— Да ты брешешь! — Петя в ярости схватил Олега за воротник куртки. Олег больше всего за воротник перепугался — вдруг оторвет!
— Отпусти, идиот!
— Эй, эй! — К ним целой группой быстро приближались ребята. — Что за шум, а драки нету!
— Как нет! Уже сцепились…
Петя разжал руки, и Чинов, одергивая куртку, брезгливо сказал:
— Ненормальный!
— А, понятно! — засмеялся кто-то. — Из апельсиновой команды! Ну, чего не поделили?
— Все в порядке, — успокаивающим голосом сказал Чинов и поспешил незаметно отойти в сторону. Он бы и Курочкину посоветовал не задерживаться да помалкивать, что между ними произошло… Только что мог он поделать — ведь насильно не втемяшишь ему в голову.
А Пете убегать было нечего. Пусть этот… драпает поскорей! Петя стоял бледный, насупленный, на подначки не отвечал. И лишь когда кто-то из ребят хохотнул: «Это они Сорокину не поделили!», он сразу вспыхнул и кулаком погрозил: «А вот за это и по шее схлопочешь!»
Из этого ребята и заключили безошибочно: здесь, именно здесь собака зарыта.
И еще в тот день Курочкин допустил оплошку. Такая злость на Олега его разбирала, что одному хорошему парню, своему другу из девятого класса (вместе в баскетбольной секции занимались) чуть-чуть намекнул на скверное бахвальство Чинова.
Как и почему — можно только гадать, — но какие-то слушки дошли наконец и до ушей самой Любы Сорокиной.
Люба отреагировала на них со свойственной ей прямотой и решительностью. В субботу перед самым звонком вошла в класс, положила на парту портфель и без промедления направилась к пятой парте у окна.
— Ну-ка, Чинов, ответь! — высоким от волнения голосом сказала она. — Мы с тобой целовались?
— Ты… с чего это? С чего… — опешил Олег и сильно побледнел.
— Вот как мы целовались!
Пощечина прозвучала так громко, что Люба сама вздрогнула. А потом села за свою парту и заплакала.
Глава двадцать шестая
Поводом к новому резкому разговору Ольги Борисовны с Таней, который оставил на душе такой тяжелый осадок, было позднее возвращение Тани от бабушки.
Конечно, это был лишь повод. Ольга Борисовна и всегда-то с неприязнью относилась к частым походам дочери к родителям ее первого мужа. А сейчас, после заявления Тани, что она вообще (пусть и на время) хотела бы жить там, сейчас каждая отлучка дочери вызывала у Ольги Борисовны особенно острое и ревнивое чувство. Ведь такие отлучки — это не просто часы, в продолжение которых дочь отсутствует в родном доме, это и свидетельство неуважения к ней, матери, к их семейному очагу. А ведь, кажется, все сделали, чтобы ей здесь было удобно, уютно. Отдельная комната в прекрасной квартире, современная мебель, цветной телевизор, чешский телефонный аппарат, вкусная и сытная еда — что еще надо для полноценной жизни? А лето наступит — поездки на автомобиле в лес, на речку, путешествие к морю. И Дмитрия нельзя упрекнуть — ни голоса не повысит, ни в чем никакого отказу.
Так нет, все равно чем-то недовольна! Только и бегает к старикам. Кофту ей бабушка связала, шапку, варежки — спасибо! Но этим добром здесь все ящики забиты.
А влияние, которое там неизбежно оказывают на Таню, видимо, не из лучших. Это если мягко сказать. Похоже, что и нелепая дружба ее с этим Костей, сыном алкоголика, там тоже поощряется. Вполне может быть…
Таким образом, у Ольги Борисовны имелись все основания к недовольству и обиде на дочь. И к беспокойству за нее. Не дай бог, случится что плохое — ей, матери, всю жизнь потом казниться.
А повод к серьезному разговору обо всех этих вещах, так волновавших Ольгу Борисовну, мог быть любой. Приход же Тани от стариков в десятом часу вечера — тем более.
И вновь в большой комнате — с голубоватым ковром посредине, с удобными креслами на растопыренных ножках, с цветным телевизором — вновь в этот вечер звучал высокий, хорошо поставленный голос Ольги Борисовны.
Первые минуты Таня слушала, и выражение лица было у нее самое виноватое (действительно, как же так — не предупредила, заставила волноваться!), но потом она помрачнела, и в ее сомкнутых, будто утончившихся губах уже ничего, кроме отчужденности, не читалось.
Эти мамины звучные слова, округлые, как спелые ягоды винограда, эти логично выстроенные и аргументированные доводы и так весомо звучащие упреки — все Тане было знакомо и почти не трогало ее. И, наверное, наиболее разумным было бы отделаться молчанием: да, виновата, учту. Спокойной ночи.
Но стоило Ольге Борисовне развить тезис о «пагубном влиянии» бабушки на формирование Таниных взглядов на жизнь (в таком обнаженном виде это прозвучало впервые), как Таня, подобно пришпоренному коню, взвилась на дыбы: не ответить на такое обвинение она не может. Не имеет права. Это было бы просто предательством по отношению к бабушке.