— Хорошо там гляди, — шутливо напутствовала Таня. — Тоже поскреби ножичком.
А когда Костя скрылся за поворотом, она подосадовала: почему же не спросила, на какой улице квартира того дядьки? Косте это может показаться обидным: вот, мол, ей уже не интересно, то вместе ходили, а теперь даже… «А ведь могла, между прочим, и пойти с ним, — взглянув на часы, подумала Таня. — Да, надо было пойти. Лучше уж пойти, чем дома… Хотя нет, — вздохнула она, — мама там, наверное, переживает…»
Однако дома мамы не оказалось: какая-то срочная репетиция в театре. Это ей объяснил Дмитрий Кириллович. В спортивном костюме он стоял возле посудной мойки и круглым ножичком чистил картофель.
— Обедать будем? — спросил он. — Тебе как больше нравится — сварить или пожарить?
Хорошо помня вчерашний взгляд отчима, Таня немного удивилась: ей казалось, что Дмитрий Кириллович и сегодня будет смотреть так же укоряюще. Или вообще отвернется.
— Мне все равно, — пожала Таня плечами, глядя, как из-под ножичка, закручиваясь змейкой, выползает картофельная кожура.
У себя в комнате она сняла школьную форму, надела халат и снова вошла в кухню.
Горка картофельных очисток в мойке заметно увеличилась.
— Зачем так много, — сказала Таня и тут же покраснела: ведь на троих готовит. Скоро, наверно, мама вернется. — Тогда лучше сварим, — добавила она и достала из шкафчика красную эмалированную кастрюлю. Налив в нее воды, Таня спросила: — Я плохо говорила с мамой, да?
Отчим открутил кран с водой, принялся тщательно промывать очищенные клубни.
— Плохо, да? — убитым голосом повторила Таня. — Вы меня, конечно, осуждаете.
— Да как сказать… — Дмитрий Кириллович закрутил кран. — Воду лучше сразу посолить?
— Нет, когда закипит, — сказала Таня.
— Я, кажется, понял тебя.
— Поняли? — Таня вскинула голову.
— Ну, это немало.
— Да, я согласна. Я тоже так думаю. Когда понимают, это очень важно… Значит, вы не осуждаете?
— Осуждаю, — сказал отчим.
— Конечно, — вздохнула Таня. — Вы любите маму.
— И уважаю, — подчеркнуто заметил Дмитрий Кириллович. — У нее могут быть слабости, недостатки, но человек она целеустремленный. Делу своему предана. И делает его, по моему разумению, хорошо, профессионально. А ее тревога за тебя вполне объяснима. Ты — единственная дочь, хочет уберечь, оградить, не дай бог, что случится.
— Да, да, конечно, я была несправедлива к ней, — покаянно сказала Таня.
— Но… все равно, — повторил Дмитрий Кириллович, — я понимаю тебя. Тоже вполне объяснимо. Хочешь вырваться из-под жесткой опеки, хочешь самостоятельности, уверена, что поступки твои благородны и правильны.
— Ой, — Таня зарделась от удовольствия, — вы, и правда, все-все понимаете! А мне казалось… как бы это… — Таня запнулась.
— Ну-ну, продолжай, — сказал Дмитрий Кириллович.
— Что вы здесь только присутствуете, что ли.
— Интересно, — от уголков карих глаз отчима разбежались морщинки-лучики. — Интересно, — повторил он. — А определила, в общем, метко.
— И знаете, — доверительно засмеялась Таня, — один раз даже придумала вам новое имя… Можно сказать?
— Ну давай. Не обижусь.
— Творческая машина по изготовлению денег.
Густая курчавая борода Градова затряслась. Посмеявшись, он с деланной суровостью сказал:
— Вот так — работаешь, горишь, голова от идей и сомнений пухнет, а ты, оказывается, всего лишь машина по изготовлению денег… — Дмитрий Кириллович сел на трехногий табурет, задумчиво уставился на синий, чуть трепетавший под кастрюлей язычок пламени. — Знаешь, Таня, тут надо все-таки разобраться. Твое определение, возможно, и верно, однако оно относится к халтурщикам. Для них искусство — вовсе не содержание жизни и даже не часть его, а лишь способ добывания денег. Я же, милая Таня, льщу себя надеждой, что делаю что-то нужное людям. Работа для меня — почти все в жизни… А вот куда и как тратятся заработанные деньги, — в этом, может, и есть моя вина. Со стороны видней… Что ж, за откровенные слова благодарю. Наука мне. В самом деле, перестал видеть, перестал замечать. Выстроил вокруг себя стену, здесь моя работа, я сам, а что за стеной, то меня будто и не касается.
Градов встал, раза три измерил кухню шагами.
— А ведь касается! И должно, черт возьми, касаться! Вон какие проблемы у тебя! Свой мир, сложный, запутанный… Если не вникать, не общаться — это же беда. Как ты считаешь? — остановившись посреди кухни, отчим уставился на Таню.
— Я согласна, — тихо кивнула она. — Экзюпери очень хорошо сказал: самая большая роскошь — это роскошь человеческого общения… Вы знаете, — подумав, добавила она, — я и к бабушке хожу из-за этого. Она меня понимает. Мы обо всем можем говорить. И Костя понимает… А проблемы… И правда…