«Не податься ли вместе с Курочкиным к бетонщикам?..» — подумал Костя.
А в это время из двери стали выходить люди, и через минуту седенькая секретарша сказала Косте:
— Заходите, молодой человек. Василий Васильевич освободился.
Насчет работы Костя волновался напрасно. Василий Васильевич, такой же деловой и серьезный, каким показался Косте и в тот раз, даже не дослушал его:
— С удовольствием возьму. Хотя бы на упаковку. Работа несложная. Тут, пожалуй, применение роботов, как предлагал ваш товарищ, действительно было бы экономически целесообразно. Но… — директор шутливо взглянул за окно, — двадцать первый век еще в пути. Так что пока, к сожалению, приходится растрачивать силу и ловкость таких вот симпатичных ребят. Ну, согласны на упаковку?
— Вместо робота, значит? — улыбнулся Костя. — Ладно, на месяц согласен.
— Работать по шесть часов. Устраивает? Или побольше хотели? Трудовое законодательство не разрешает.
— Нет, шесть часов как раз. У меня еще и другая работа.
— Смотрите! Какой народ пошел! А говорят: тунеядцев много. Что же у вас за работа, если не секрет?
— Ремонт у себя в квартире делаю.
— Ого-го! — удивился Василий Васильевич. — Это две смены получится. Не много ли? Впрочем, что ж, сам в четырнадцать лет у станка стоял. По двенадцать часов работали, без выходных. Война шла.
Глава тридцать вторая
Портрет в вишневой рамке висел напротив Таниной тахты. Просыпаясь утром, Таня иной раз мысленно говорила: «Здравствуй, папа!» И он каждый раз, глядя на нее спокойно и внимательно, словно бы отвечал: «Здравствуй, моя дочь». Ни «Танечка», ни «Танюша», всегда — «дочь» и всегда «моя». Слова эти можно произносить с любой интонацией. Но для Тани они звучали очень ласково. Может быть, оттого, что за серьезностью его взгляда она угадывала улыбку.
И сегодня, открыв глаза, она поздоровалась, но отец, ей показалось, с ответом замешкался. И главное, она не почувствовала его готовности улыбнуться.
Таня поняла: это после вчерашнего.
Вчера она долго рассказывала Дмитрию Кирилловичу о ребятишках своего отряда (уже полторы недели работала пионервожатой в городском лагере). И смешное было, и грустное. Недавно Миша возмутил ее. Десять лет мальчишке. Жесток и жаден. Когда уронил конфету, а девочка случайно наступила, то он ударил ее ногой и разбил коленку. И Дмитрий Кириллович возмутился. Принялся строить догадки, почему в мальчишке такая жестокость, стал вспоминать эпизоды из своего детства. Тане было так интересно и самой рассказывать, и слушать отчима, что пора было спать ложиться, а ей не хотелось уходить.
Дмитрий Кириллович прошел в ее комнату, чтобы открыть форточку (ее сильно, заклинивало в раме), и Таня, посмотрев на снимок отца, висевший на стене, вдруг сказала:
— Простите, а как вы относитесь к моему отцу?
Градов тоже посмотрел на снимок, удивился ее вопросу и честно ответил, что относится хорошо, вполне хорошо.
— А вы знаете, как он погиб?
— Я все знаю о нем.
— Все-все?.. И о письмах его знаете? К маме.
— Мама мне говорила.
— И что он маму очень сильно любил?
— Знаю.
— Тогда вы не должны к нему хорошо относиться, — сказала Таня.
— Почему же?
— Мужчины ведь ревнивы. Это я из книг, конечно, знаю, — добавила она.
— Но его же, Сергея Сергеевича, нет.
— Это не имеет значения.
Дмитрий Кириллович подержался за бороду и в задумчивости сказал:
— Я думаю, ты не совсем права… Хотя, естественно, все это сложно… Ложись, Таня, спокойной ночи.
Таня и сама не понимала, почему спросила Дмитрия Кирилловича об отце. Может, это была последняя попытка сохранить верность отцу? В ее сердце жил до этого только один отец, который погиб в экспедиции, который смотрел на нее из вишневой рамки на стене. А теперь (как это странно!) и другого человека — отчима — готово было впустить ее сердце. Раньше его там не было. Находясь рядом, за стенкой, за одним обеденным столом, Дмитрий Кириллович оставался ей чужим. Теперь все изменилось.
И вот этот ее последний вопрос, как последняя защита… Может быть, Градов ненавидит ее отца? Тогда бы и она, возможно, нашла силы ответить тем же. Однако, нет, не похоже. Говорил искренне.
Не потому ли сейчас, утром, отец и замешкался с ответом?
А потом Таня встала, оделась и побежала в свой лагерь, чтобы снова разгадывать злого Мишку, чему-то радоваться, из-за чего-то печалиться — жить тем, что открывает жизнь ее участливому сердцу.
В лагерных хлопотах Таня о Косте не вспоминала. Лишь возвращаясь домой, с удивлением думала: прошел длинный-предлинный день! А как же там у него, рабочего человека?